М. ПЕШКОВА: Сергей Хрущёв, живущий в США, был много лет назад гостем нашей радиостанции. Тогда в «Вагриусе» готовили к печати мемуары Никиты Сергеевича. Повтор передачи от августа 1997 года.

С. ХРУЩЁВ: Когда отец стал кандидатом в члены Политбюро, ему дали квартиру на Грановского. Напротив нас жил Булганин, под нами жил Маленков, где-то там жил, в этом же подъезде, Будённый, и много других начальников, которых я не помню. Мы из Киева несколько раз приезжали, стояла пустая квартира, потом мы в неё переехали и там жили. Огромная такая, коридорного типа квартира, почти коммунальная. Семья была большая, поэтому каждый стремился в туалет попасть первым.

М. ПЕШКОВА: А кто приходил к отцу в гости? Бывали ли гости у вас?

С. ХРУЩЁВ: Отец очень любил гостей. И в Киеве у нас был полон дом. То ест, субботу, воскресенье, дача была построена в прекрасном месте, где до этого был монастырь отставных казаков. Где-то в 20-е годы её перестроили, построили три дома. Она не была дача, дом, где только жил Хрущёв, там жили ещё какие-то другие начальники. В 1947 году там жил Каганович. И всегда собиралась масса народу. Все они ходили, гуляли, обсуждали, купались в Днепре. Никита Сергеевич очень любил стрелять по тарелочкам. Начинались соревнования, стреляли по этим тарелочкам, потом все вместе обедали. Жизнь была совсем отличная от Москвы.

Когда приехали в Москву, всё поменялось. В гости ходить было и подозрительно, и опасно. Никто не знал, как это преломится и почему эти люди встречаются. Поэтому отец… Как-то раз мы съездили к Булганину, на этом и прекратилось. Но периодически время от времени он ходил гулять с Маленковым*. Мы гуляли, шли по проспекту Калинина, ходили в Александровский сад, на улицу Горького, вокруг Кремля. И вот там гулял. Они идут двое, мама с Валерией Алексеевной, моя сестра Рада, Маленковская дочка, младшие дети Маленкова, Андрей и Егор. И с Маленковым у них были довольно тёплые отношения, я бы сказал. Практически до 1957 года, хотя, думаю, что после отставки, конечно, Георгий Максимилианович относился к Никите Сергеевичу по-другому. Но они как-то стыковались вместе потому что по своему складу Маленков, как Горбачёв, он человек консенсуса.

Никита Сергеевич был лидер. Во всех этих разговорах у них не возникало таких столкновений, которые бывают обычно, когда оба человека лидеры. Один говорит: «Я считаю так», а другой говорит: «Нет, иначе». И начинается спор. А Маленков соглашался. Даже после отставки он всё время приходил к Никите Сергеевичу, рассказывал, советовался, хотя мог бы его игнорировать. Он, как политик, понимал, что его карьера закончена, и пока Хрущёв есть, больше ничего не переменится. Он всегда был таким человеком, который следовал за кем-то: за Сталиным, за Берия, за Хрущёвым. И это не есть характеристика того, что он был хуже кого-то другого. Просто так человек был сложен. А человек он был умный и прогрессивный.

Поэтому, когда сегодня многие историки говорят: «А вот Хрущёв, а вот Маленков! Маленков предлагал раньше и больше. Да, правильно, он предлагал, и может быть, предлагал больше, может быть правильнее, и в чём-то более прав, чем Хрущёв. Но он не состоялся, как лидер. Я думаю, что состояться, как лидер, он не мог. То есть, мы видим, что приход реформатора, сторонника консенсуса, человека, который следует за большинством, а не ведёт большинство, в общем-то, ведёт страну не к лучшим результатам.

М. ПЕШКОВА: А какой фигурой был Булганин?

С. ХРУЩЁВ: Булганин тоже не был политическим лидером. Он был попроще, чем Маленков. Я его меньше помню. Он всегда был «дядя Коля», дружили семьями, дружили с его первой женой, вся наша семья была дружной, встречались с ними, когда он был в отставке. Достаточно разумный, без блеска, но очень опытный бюрократ. Что тоже неплохо, когда мы говорим «бюрократ»… Бюрократ – это профессия. У Никиты Сергеевича были отношения функциональные.

М. ПЕШКОВА: Он что, был таким рациональным человеком?

С. ХРУЩЁВ: Нет, он был очень эмоциональным человеком. С другой стороны у него не было теневого кабинета. Многие говорят, что есть кабинет, а на самом деле это решается где-то там. Он считал, что если есть у меня министр обороны, мне вообще не нужен помощник по военным делам. Зачем мне какой-нибудь генерал-майор, который будет командовать маршалом? У меня есть маршал Жуков или Малиновский или ещё кто-то. Вот есть начальник Генерального штаба. Если он не согласен, он мне скажет, я с ними буду обсуждать. Зачем мне помощник по ещё каким-то делам, если у меня есть министр.

У него даже очень долго не было помощника по иностранным делам. Он говорил: «У меня есть министр иностранных дел Громыко. Зачем мне кто-то?» Потом появился, правда, Олег Александрович Трояновский. Но Олег Александрович Трояновский** тоже не был теневым деятелем, он был просто чиновником по связям между канцелярией Совета министров и канцелярией МИДа. И он пришёл из канцелярии МИДа, он был чисто МИДовский человек.

А такие близкие отношения, когда шёл разрыв с Булганиным и Маленковым, были самые близкие с Микояном. Хотя приезжали и другие у нас на дачу, потом было много людей, но к Микояну отец относился по-особому, наверное потому что большинство других членов Политбюро, тогда президиум назывался. Они соглашались с Хрущёвым. Так было построено – как Вы скажете. Ставить ракеты на Кубе? Правильно, Никита Сергеевич. Убрать ракеты с Кубы? Правильно, Никита Сергеевич! А Микоян, он всегда имел свою точку зрения, и он всегда её открыто Никите Сергеевичу высказывал. Хотя говорят, что Микоян такой уж хитрый, я полностью с этим соглашаюсь, что он хитрый, опытный, почему он прожил от Ильича до Ильича. Но при этом он был всегда принципиальным человеком.

Уж я не знаю, как он выкручивался у Сталина, Никита Сергеевич всегда говорил: «Это не так, это я считаю, нужно делать по-другому». Когда-то отец соглашался, когда-то нет. Когда мы жили на даче, это было в Усово, там сейчас я иногда вижу, как Борис Николаевич прогуливается. Это была бывшая дача великого князя Сергия, генерал-губернатора Москвы. А рядом Микоян был в Зубалово, там, где Сталин жил. Зубаловская дача. Кстати, великий князь Сергий ездил на свою дачу по мощёной дороге, проложенной Зубаловым, только по разрешению Зубалова, потому что общая дорога была иногда непроезжая. Вот там мы ходили, выходили, шли пешком.

Никита Сергеевич стучал кулаком или молотил в железные большие ворота в этой зубаловской, очень высокая, каменная, кирпичная стена была. Ходил охранник. Выходил Микоян, они шли и обсуждали то это, то то. «Не хлебом единым» когда вышла, хорошо это, плохо. Я не помню, что говорили, но помню, что долго обсуждали. Мы как-то пытались вмешиваться. С теми людьми, которые приходили, всё время были и личные отношения. То прибыл Козлов, был Козлов. До Козлова был Кириченко, Игнатов, Брежнев. Ну, Брежнев меньше бывал, и Подгорный. Никита Сергеевич был очень компанейским человеком. Очень многие военные приезжали. Все эти маршалы, которые стали командовать нашими войсками, те, с кем Хрущёв прошёл фактически всю войну.

Жуков был представителем ставки, они встречались с первого дня войны до последнего, когда был убит Ватутин и Жукова назначили сначала командующим Украинским фронтом, потом Белорусским. И он, приезжая в Германию, он заехал в Киев к Никите Сергеевичу и сказал: «Ну вот, пойду брать Берлин, арестую Гитлера, посажу его в клетку, повезу Сталину показывать. Но обязательно остановлюсь у тебя в Киеве».

М. ПЕШКОВА: Сергей Хрущёв на «Эхо Москвы» в программе «Непрошедшее время».

С. ХРУЩЁВ: Я думаю, все слухи о том, что он танцевал гопака у Сталина сильно преувеличены, потому что он физически не мог никакого гопака танцевать. Он был тучный, маленький, все рассказы о сталинских танцах. Танцы были, наверное, и Хрущёв танцевал, но не гопака. Как он рассказывал, главным танцором был Микоян, который с Берией танцевал лезгинку. Но, опять же, это не происходило, как сейчас изображают. Сидели часами за столом пятеро, шестеро, десятеро мужчин, которые не знали, как себя занять. И Сталин говорил: «Ну, танцуем!» Или начинал кидаться помидорами, или подкладывал помидоры. Шутки не первосортные. Я лично им не придаю такого значения, как Хрущёв запомнил, что его кто-то заставил танцевать гопака, и он это помнил всю жизнь. Никогда он сам этого не говорил.

Он любил украинские, русские песни. Иногда они пели где-то на заходе солнца, после обеда. Я не помню особенно, но помню, когда они пели «Гэй, на горі…» Такая старая казацкая песня. «А під горою яром, долиною козаки йдуть. Попереду Дорошенко, позаду Сагайдачний, який поміняв дружину…» Видите, я даже до сих пор помню! Но публично дальше этого не шло. Песни, музыку и театр он очень любил. Он любил народную музыку, русскую, украинскую, любил классическую музыку, что, может быть, не говорит о его бескультурье.

На самом деле, когда мы говорим о необразованности Никиты Сергеевича – это правильно. Он школу закончил, когда ему было 30. Два курса института то ли кончил, то ли нет, когда ему было под 40. И что он писал с ошибками – это тоже правильно. Есть письмо его с фронта, где «до свидания» написано через «е». Когда мы говорим об этих людях, мы должны помнить, что образование и образованщина – это две большие разницы. Никита Сергеевич обладал интуицией, он всему учился, он любил учиться, смотреть, читать. Любил музыку, оперу, меньше любил балет. Любил драму классическую, особенно Островского. Я помню, на Островского мы ходили непрерывно.

С другой стороны любил Корнейчука, что сейчас ему в плюс не запишут. Ну, нравилось ему это. И он не столько любил сам петь, особенно когда был в отставке, у него было несколько пластинок, которые он хранил, ходили гости, он приглашал на веранду и говорил: «Я вас угощу музыкой». Перебирал: «Давайте, выбирайте, что вы хотите послушать». Мы с Вами проскочили длинный путь. После смерти Сталина Маленков, у него была дочка Воля, архитектор, он предложил Никите Сергеевичу, что лучше жить как-то вместе, где можно гулять, давай оборудуем какой-то дом, особняк.

И сначала они переехали на Кропоткинскую, Никита Сергеевич жил в Еропкинском переулке, а Маленков в Померанцевском переулке. Сейчас там посольство в двух особняках, двухэтажных, маленький садик, дверь, которая сообщалась. Маленков очень хотел иметь прямое общение с Никитой Сергеевичем. Открыл дверь, пошёл, посоветовался. Это тоже черта характера такая. Ему нужна была какая-то опора. А потом он придумал построить эти особняки на Ленинских горах, знаете, эти правительственные особняки, куда потом все и переехали, как потом называли «колхоз «Путь к коммунизму». Строили эти заборы и Никита Сергеевич сначала жил в центре, а потом, после 1957 года, когда оттуда съехал Коганович, он переехал в дом 40, как раз следующий к Дому приёмов.

Единственной причиной было, что у дома 40 был больший участок, больше места, где гулять. А особняки, они все как близнецы, одинаковая планировка, одинаковая мебель. Были встречи с интеллигенцией. На некоторых я был. Мы пытались сказать, что может всё не так… Вот говорят, что семья влияет. На Никиту Сергеевича семья влияла очень мало. Он был готов слушать и впитывать информацию, но он категорически не принимал никакого вмешательства. Может быть, он поступал правильно, потому что его аргумент был такой – «сами вы этого не понимаете, вас кто-то настраивает, т.е. вы являетесь рупором каких-то других сил. А у меня есть, (я повторяю, он не терпел этих теневых дел), у меня есть официальные люди, которым я доверяю. Перестану доверять – сменю. Если вы говорите, что Лысенко проходимец, а мне все в отделе ЦК говорят, что он учёный. А вы что, учёные? Вы рассказываете мне…»

И вот этот вице-президент АН Сибирского отделения, который математик. Я, - говорит, - его уважаю, как математика, но в биологии он не понимает. И точно так же было и с этим делом. То есть, мы слушали, пытались сказать. Он: «Мне все говорят одно, а вы мне тут строите свою политику». Он не слушался, хотя тоже все эти разговоры, когда рассказывают десятками раз, как грозил кулаком и насколько это было страшно, это немножко спекулятивно преувеличено. Мог сказать, потом отойти, поговорить. Я бы больше поверил нашему известному художнику Боре Жутовскому***, который это с большим юмором рассказываем, чем как это было, чем с такими трагическими нотками.

Марлен Хуциев мне рассказал о моём участии в этом проекте. Я забыл. И Никита Сергеевич ругал, здесь настраивали, там же многие вещи обсуждали. Там не только Хуциева или ещё кого-то обсуждали. Помню, целый день обсуждали фильм, который вышел на экраны, ГДРовский, о том, как НАТОвские бомбардировщики, когда пилотам велят начать Третью Мировую войну, восстают и переходят на сторону пролетариата. Никита Сергеевич, помню, устроил целый разнос. Говорил: «Вот, перед войной мы такие фильмы смотрели. Что вы тут лапшу на уши вешаете людям? Кто может вообразить себе, что вдруг, если кто-то решит начать против нас войну, что эти люди вдруг станут на нашу сторону».

А когда Марлена разобрали, мы пошли домой, фильм смотрели. Я отцу говорил, что не понимаю я Вас. Фильм хороший, что Вы человеку говорите… Его отец моложе его, не понятно разве, что он умер? Причём здесь картошка и свечи? В общем, что-то я так поговорил. Он промолчал. На следующий день продолжение. У него настроение поменялось. Это я пересказываю Хуциева, сам не помню. Он начал говорить: «Вы думаете, что мне легко? Я пытаюсь найти, со мной и в семье не все согласны. Мы вчера говорили, а вот Сергей мне и говорит: «Что же ты этот фильм ругаешь, когда он такой хороший?» Не трагедия у него была, а опасная для жизни неприятность, потому что в 1943 году у него застрелился член военного совета Ларин, а перед этим он послал, Ларин в смысле, письмо Сталину.

Никто не знает, какое письмо Сталину, но Сталин позвонил Хрущёву, отцу, и сказал, что мы считаем, что Малиновского надо снять с должности командующего армией. Что означало, что завтра или через какое-то время его арестуют. А отец выступил и сказал, что нет, он считает, что Малиновский на месте, что освобождать его не надо. Что никто не знает, что написал Ларин, и если он что-то написал, то это никак не связано с Малиновским. Это был не 1937 год, а начало 1943 года. И в то время ситуация была такая, что командующими армией не очень кидались. И Сталин согласился и сказал: «Раз так, то сиди и карауль его», то ли чтобы он к немцам не ушёл, то ли чтобы письмо не написал.

И отец сидел в этой армии. Он говорил: «Я сидел, как дурак, а они на меня смотрели с большим удивлением», потому что его ранг был член военного совета фронта. В армию приезжал на день, на два, а тут вдруг сидел очень долго, пока Сталин не позвонил ему, и не сказал, что хватит, возвращайтесь обратно. Гречко у них служил командующим армией кавалерийской дивизии, Москаленко**** командовал бригадой в 1941 году, и вышел он с киевского окружения, страшно ругая всех украинцев. Говорил, что они бандиты, «меня выгнали, я спрятался у них в курятнике, они меня вилами оттуда». Отец говорит: «Так ты же был в форме генерал-майора?» «Нет, я в зипуне был». «Так они же решили, что ты кур залез воровать!»

Очень был такой генерал… По-разному относился. Но был очень смелый генерал. Всегда выдвигал свой командный пункт как можно ближе к передовой, чтобы самому всё видеть. Они с Жуковым приехали к Москаленко, как полагалось – инспекция, зашли на командный пункт, и Жуков Москаленко спрашивает: «Ну, где немцы?» «Да вон немцы». «А ты что, меня здесь в плен сдать хочешь?» Развернулся и уехал.

М. ПЕШКОВА: Сергей Хрущёв. Воспоминания об отце на «Эхо Москвы». Повтор программы от августа 1997 года.

Звукорежиссёр Ольга Рябочкина. А я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

* * * * * * * * * * * * * * *

* Гео́ргий Максимилиа́нович Маленко́в (26 декабря 1901 (8 января 1902) - 14 января 1988) - советский государственный и партийный деятель, соратник Сталина. Член ЦК КПСС (1939-1957), кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС (1941-1946), член Политбюро ЦК КПСС (1946-1957), член Оргбюро ЦК ВКП(б) (1939-1952), секретарь ЦК КПСС (1939-1946, 1948-1953), депутат Верховного Совета СССР 1 - 4 созывов. Курировал ряд важнейших отраслей оборонной промышленности, в том числе создание ядерной и водородной бомбы. Фактический руководитель Советского государства в марте-сентябре 1953 года.

** Оле́г Алекса́ндрович Трояно́вский (24 ноября 1919, Москва, РСФСР - 21 декабря 2003, Москва, Россия) - выдающийся советский дипломат и государственный деятель.

*** Бори́с Ио́сифович Жутовский (род. 14 декабря 1932, Москва) - российский художник, иллюстратор, писатель. Выставляться начал с 1959 г. После участия в знаменитой выставке «Новая реальность» в Манеже в декабре 1962 года и личного скандала с Н. С. Хрущевым для Жутовского была закрыта всякая возможность участия в выставках в СССР. С 1964-1965 г.г. начинается широкий показ работ в галереях и музеях по всему миру (от Гданьска до Лос-Анджелеса). С 1979 года возобновились полулегальные выставки современного искусства в Москве, на которых были и картины Жутовского.

**** Кири́лл Семёнович Москале́нко (11 мая 1902 года - 17 июня 1985 года) - советский военачальник, дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза.

23.09.2012 23:15

Cas1961

Когда говорят об участии Н.С.Хрущёва в репрессиях, приводят цитату из письма Никиты Сергеевича И.В.Сталину. "Дорогой Иосиф Виссарионович! Украина ежемесячно посылает 17-18 тысяч репрессированных, а Москва утверждает не более двух-трех тысяч. Прошу принять меры. Любящий вас Н.С. Хрущев".

Подобных свидетельств приводят ещё немало, но ветераны органов вспоминают, что большая часть дел, связанных с участием Хрущёва в уничтожении кадров была изъята их архивов в те времена, когда Никита Сергеевич стоял во главе партии.

Но, как это, ни покажется странным, свидетельства об участии в репрессиях и многие другие нелицеприятные моменты хрущёвской биографии можно обнаружить в его мемуарах. Да-да! Именно в мемуарах, если читать их внимательно. Понятное дело, что в мемуарах человек всегда пытается показать себя лучше, чем он есть на самом деле, оправдать свои неприглядные поступки, а те, которые нельзя оправдать, просто не упоминаются. Но так или иначе, а личность автора всё равно проступает в его воспоминаниях и внимательный читатель может найти там то, что мемуарист хотел скрыть.

Начнём с цитаты, где Хрущёв описывает, как он начал своё руководство Украиной. "Решил съездить в Горловку. Мне сказали, что в Горловке неблагополучно с секретарем райкома партии. Сказал я тогда начальнику местного НКВД: поеду туда и сам посмотрю, побеседую с человеком. Приехал. Секретарь райкома мне незнаком. "Материалы" на него есть. Мне их показали, и начальник НКВД не сомневался, что и тут недобитый враг, остаток разгромленной заговорщической организации. Его арестовали, когда я приехал в Горловку. "Оперативность" уже была очень большой. Через несколько часов появился протокол первого допроса, и тот человек уже сознался: показывает то-то и то-то; тот, кто его завербовал, вот он; и кто был с ним вместе, и пр. Тогда функционировали три секретаря райкома: первый, второй и третий. Первый показывает, что второй и третий тоже завербованы вместе с ним. "Ну, как же это так?" - спрашиваю начальника НКВД. "Да вот, знаете, так-то и так-то"; этаким христосиком прикидывается, но ставит вопрос об аресте и второго секретаря. Арестовали и его... Они оба показали на третьего секретаря Гаевого. Посмотрел я его биографию: местный рабочий, все его тут знают. Говорю: "Давайте соберем райком". Созвали заседание райкома партии. В состав райкома входили люди довольно почтенного возраста. Я сказал: "Товарищи, первый и второй секретари (начальник НКВД может доложить более подробно) оказались связанными с врагами народа"... И тогда эти члены райкома, старики, стали выступать так: "Товарищ Хрущев, тех (первого и второго секретарей райкома) мы не знаем, они люди приезжие, были присланы к нам, но Гаевой вырос в нашем поселке. Мы его знали еще тогда, когда он без штанов бегал; и родителей его знаем. Это наш человек, и мы за него ручаемся". Говорю: "Хорошо. Раз вы ручаетесь, то начальник НКВД, находящийся здесь, еще раз проверит, и Гаевого никто не тронет, но под ваше поручительство". Гаевой остался на свободе".

Несмотря на то, что Хрущёв, как и все подобные мемуаристы перекладывает вину на органы, в данном случае НКВД, из его же воспоминаний видно, что последнее слово было за ним. "Гаевого никто не тронет". Сам же сказал. И действительно - не тронули. А.И.Гаевой вскоре стал крупным партийным работником, руководил рядом областей Украины, а позже стал секретарём ЦК КПУ. В этом эпизоде Хрущёв, решив похвастаться тем, что сохранил жизнь Гаевому, так увлёкся своим хвастовством, что проболтался о том, что двоих других руководителей Горловки - первого и второго секретаря, он фактически уничтожил. Не даром сказано о первом секретаре - "его арестовали, когда я приехал в Горловку". Если заменить слова "когда я приехал", на слова "из-за того, что я приехал" - откроется истинная картина. Более того, Хрущёв проболтался, что партийное начальство руководило и НКВД - на это показывает его хитрая фраза "начальник НКВД, находящийся здесь, еще раз проверит, и Гаевого никто не тронет". То есть он как бы и проверит, но решение, что Гаевого никто не тронет уже принято, независимо от результатов проверки.
По сути, здесь рассказано об избиении кадров на местах, которое производили такие вот желающие выслужиться, не в меру ретивые, хрущёвы. Они тогда буквально "зачищали" территории для того, чтобы расставить там своих собственных выдвиженцев. Что касается Сталина, то, несомненно, первый руководитель всегда отвечает за то, что делается в стране. Но, задумаемся, нужно ли было Сталину уничтожение честных и знающих работников? Конечно, нет.

Заглянем ещё раз в мемуары Хрущёва. На этот раз речь идёт о событиях 1937 года, когда он был руководителем города Москвы и Московской области. Вот выдержка из воспоминаний Никиты Сергеевича. "Сталин тогда выдвинул идею, что секретари обкомов партии должны ходить в тюрьмы и проверять правильность действий чекистских органов. Поэтому я тоже ходил... Тут я встретил Трейваса. Трейвас... говорит мне: "Товарищ Хрущев, разве я такой сякой?". Я тут же обратился к Реденсу, а он отвечает: "Товарищ Хрущев, они все так. Они все отрицают. Они просто врут". Тогда я понял, что наше положение секретарей обкомов очень тяжелое: фактические материалы следствия находятся в руках чекистов, которые и формируют мнение: они допрашивают, пишут протоколы дознания, а мы являемся, собственно говоря, как бы "жертвами" этих чекистских органов и сами начинаем смотреть их глазами...".
Не удержусь, чтобы не процитировать свой комментарий, оставленный несколько лет назад на полях книги воспоминаний Хрущёва, которой я пользуюсь, работая над этой статьёй. "Просто ты, бездушный карьерист, покрывал репрессии и не выполнил поручение Сталина!". Это сказано в адрес автора. Может сказано слишком эмоционально, но надо знать подоплёку - Хрущёв описывает, как он встретил в тюрьме своего бывшего сослуживца Б.Е.Трейваса, которого он хвалит несколькими строчками выше, в невиновности которого он уверен и тут же упоминает, что и пальцем не пошевелил, чтобы спасти своего бывшего товарища, несмотря на прямое указание Сталина сделать это! Каким же недостойным человеком надо быть, чтобы так поступить и ещё бахвалиться этим в мемуарах!
На той же странице Хрущёв рассказывает, как не помог "очень активной и умной женщине", своей бывшей сослуживице Бетти Глан, которую называет одной из создательниц Центрального парка культуры и отдыха в Москве, не помог несмотря на её мольбы о помощи, несмотря на все заявления о её невиновности, несмотря на прямое указание Сталина! Эпизод с Б.Н.Глан я снял, заменив троеточием, чтобы не удлинять статью. Желающих узнать об этом случае подробнее, отсылаю к первой книге Н.С.Хрущёва "Воспоминания".
Тут же Никита Сергеевич жалеет человека, который устраивал ему тюремные экскурсии, начальника московского управления НКВД С.Ф.Реденса. Реденс был арестован и расстрелян, когда власти разобрались, в том, что именно такие вот реденсы и ежёвы виноваты в гибели невиновных людей. А ведь сам Хрущёв виноват не меньше, а гораздо больше Реденса, ибо пост имел гораздо выше, имел куда больше возможностей. Кстати, Бетти Глан всё же была освобождена. Так что среди советских руководителей того времени, к счастью, было немало и порядочных людей, а не только бездушные карьеристы типа Хрущёва. Добавим, что вместе с С.Ф.Реденсом и прокурором московской области К.И.Масловым, Н.С.Хрущёв входил в состав так называемой тройки НКВД и выносил расстрельные приговоры.

Когда надо было сохранить кадры, нужные на том или ином посту у руководителей того времени были все возможности для этого, причём безо всякого вмешательства со стороны Сталина. Вот как Хрущёв описывает, события разыгравшиеся вокруг второго секретаря Киевского обкома партии Т.К.Черепина на которого со стороны НКВД поступили показания, что тот заговорщик.
"Позвонил я Маленкову: "Товарищ Маленков, дают показания на Черепина, а я не верю, этого не может быть". "Ну, что же, не веришь, так пусть и работает". Тогда это была большая поддержка со стороны ЦК в лице Маленкова: он "сидел на кадрах". Прошло день-два, и он звонит мне: "Знаешь, а все-таки, может быть, лучше всего передвинуть этого Черепина куда-нибудь? Кто его знает? Все может быть... Возможно, он действительно был завербован?". Ну что же делать? Пришлось его передвинуть. Я выдвинул его заместителем наркома сельского хозяйства по животноводству, и он работал хорошо, честно, преданно. Прошло еще какое-то время. Понадобился нам секретарь нового обкома партии. Я предложил сделать на Украине больше областей, но чтобы по объему они стали меньше - для лучшего охвата дел при руководстве. Выделили Сумскую область. Я позвонил Маленкову: "Все-таки сомневаюсь, что мы правильно поступили с Черепиным, он честный человек. Предлагаю Черепина выдвинуть секретарем обкома партии Сумской области". Маленков согласился...".
Зная, что именно Хрущёв позже организовал свержение Маленкова, обвинял его в репрессиях, можно не сомневаться в том, что Никита Сергеевич не будет обелять, своего предшественника на посту руководителя СССР, Г.М.Маленкова в своих воспоминаниях. Но в вышеприведённой цитате примечателен тот факт, что советские руководители тех времён порой сами не знали враг ли перед ними или нет. Отсюда и колебания Маленкова.

Мало того, это же верно и в отношении Сталина. В мемуарах Хрущёв прямо говорит, что он собирается вспоминать о негативном в жизни страны, ибо о позитивном в СССР и без него много пишут. Поэтому Никита Сергеевич всячески очерняет И.В.Сталина, но когда приводит конкретные факты, а не голословные обвинения, то становится ясным, что всё было далеко не так, как утверждают обличители Иосифа Виссарионовича. Предоставим слово Хрущёву. "...попросился ко мне на прием неизвестный человек... Он представился, рассказал, что был арестован, сидел в тюрьме, только вышел из нее, пришел прямо ко мне и хочет сообщить, что его били и истязали, вымогая показания, что Коротченко - агент румынского королевского двора... Об этом посещении я сообщил запиской Сталину, он возмутился. А когда меня вызвали в Москву по какому-то вопросу, то и об этом тоже состоялся обмен мнениями. Сразу же был послан следователь по особо важным делам... разобраться в сути события. Оказалось, что замешаны в этом деле были три или пять человек. Они-то и состряпали такое обвинение против Коротченко. Кончилось тем, что их арестовали и расстреляли". Сейчас, когда смотришь телепередачи о том, сколько в милиции работает "оборотней в погонах", о том, как они истязают и обирают ни в чём ни повинных людей, чтобы вскоре после увольнения стать владельцами фирм и больших денежных вкладов, понимаешь, сколь прав был Сталин, когда подобных негодяев расстреливал. Так им и надо. Но воспоминания Хрущёва говорят и о другом, о том, что Сталин сам не знал, о несправедливых репрессиях, а когда узнавал, то немедленно принимал меры по наказанию виновных, причём не рубил с плеча, а сначала поручал во всём разобраться и уж потом принимал решение. Кстати, вышеприведённый эпизод говорит и о том, что задержанных нередко отпускали, уверяясь в их невиновности, я имею ввиду человека, который пришёл на приём к Хрущёву, тогдашнему руководителю Украины.
В другом месте Хрущёв рассказывает, как Сталин дал ему для ознакомления некий документ обвиняющий руководителей Москвы в заговоре и Никита Сергеевич, мол сумел доказать, что обвинение не заслуживает внимания. Этот случай показывает, что Сталин постоянно получал массу таких доносов, которые писали тогдашние "вожди" друг на друга. Понятно, что Сталин, как и любой другой человек мог быть введён в заблуждение подобными "документами", но с другой стороны он пытался хотя бы их проверять и по возможности сохранять кадры от необоснованных репрессий. Получалось не всегда. И не в последнюю очередь благодаря таким деятелям, как Хрущёв.

А вот эпизод связанный с заговором военных. Сейчас появляется немало данных о том, что заговор действительно был. И не только военных. Л.Д.Троцкий, в своих книгах, прямо писал о том, как руководил из-за границы своими сторонниками, работающими на свержение тогдашнего руководства страны. А левая и правая оппозиция, проиграв в 1920-х годах открытую борьбу, перешла к более опасной, подпольной борьбе, сплотившись в 1932 году в единый центр. Оппозиция перешла к тактике индивидуального террора и готовила государственный переворот. Власти ответили на это тем, что сейчас принято называть репрессиями 1937 года. Во многом ответ был адекватным, были выявлены настоящие заговорщики. К сожалению, благодаря действиям не в меру ретивых карьеристов типа Н.С.Хрущёва и Н.И.Ежова, наряду с виновными пострадали и невинные люди. Предоставим слово Хрущёву. "Насколько у меня отложилось в памяти, якобы когда казнили Тухачевского и других славных командиров Красной Армии, то допрашивали и Апанасенко. На него тоже пало какое-то подозрение. Тимошенко говорил, что с Апанасенко беседовал Сталин и что Апанасенко сознался, будто состоял в какой-то заговорщической группе. Сталин взял с него честное слово, простил, послал в Среднюю Азию. Там он занимал крупный командный пост. Потом стал командующим войсками на Дальнем Востоке". Из этих слов следует, что заговор не только был, но Сталин находил возможным прощать под честное слово отдельных его участников, сознавшихся в этом заговоре, и даже выдвигать их на руководящие посты. Учтите, что пишет это Хрущёв, явный недоброжелатель Сталина.
А вот ещё подобный эпизод. Речь в нём идёт об А.П.Завенягине, крупном хозяйственном руководителе. "Он трудился на многих постах. Потом Орджоникидзе выдвинул его своим заместителем по черной металлургии. И вдруг Завенягин исчез. Я обеспокоился, где же Авраамий? Ни слуху ни духу. Но через какое-то время опять всплывает Завенягин. Позднее он стал заместителем Председателя Совета Министров СССР... Где же пропадал в свое время Завенягин? Оказывается, отбывал ссылку. Мне потом рассказывали, что Сталин его вызвал и выразил ему свое недоверие: "Вот, Завенягин, на тебя есть показания". И куда-то сослал его за тридевять земель. Там он трудился и отличился. Честный был человек, с умением мог использовать свои знания и энергию. Потом, правда, Сталин вернул его, и он опять стал работать в Москве". Тут надо бы уточнить куда же сослал Сталин, подозреваемого в заговоре Завенягина. Оказывается в Норильск, где Завенягин являлся... начальником строительства и директором горно-металлургического комбината.

Вот ещё одно свидетельство Хрущёва о том, что Сталин сам верил в виновность подозреваемых, то есть, что репрессии не были актом какой-то необъяснимой злобы, как об этом писали в перестройку. Речь идёт о брате первой жены Иосифа Виссарионовича Алексее Сванидзе. "Следствие кончилось тем, что его осудили на расстрел. Сталин все-таки колебался. Ему было трудно признать, что Алеша Сванидзе дружил с ним столько лет - и вдруг враг Сталина, враг партии, враг народа? Сталин потом часто возвращался к этой теме: как же так, Алеша - и вдруг шпион? (Его представили, кажется, английским шпионом). Как заблагорассудится Берии, такая и создавалась версия. У Сталина появились обоснованные сомнения. Он спрашивал Берию: "В представленных мне материалах пишут, да и Алеша сам признался, что был шпионом и должен был меня отравить. Так он же мог сделать это совершенно спокойно. Много раз ему это было доступно, он у меня не раз ночевал. Так почему же он не сделал этого? Может быть, он все же не шпион?". Берия давал такое объяснение: "Товарищ Сталин, шпионы бывают разные, с разными заданиями. Бывают такие шпионы, которые много лет не проявляют себя, втираются в доверие и живут около людей, которых нужно будет уничтожить в определенное время. Алеша Сванидзе - как раз такой агент, который должен не проявлять себя, а, наоборот, держаться тихо. Когда он получит сигнал, тогда и осуществит задуманное". Конечно, в принципе такие агенты имеются, потому что тактика разведки многообразна. Разведка пользуется всеми доступными методами, чтобы навредить своему противнику. Но к Сванидзе этот шаблон явно не подходил; Сталин в конце концов согласился на казнь Алеши. И все-таки у него, видимо, оставались какие-то сомнения. Он говорил Берии: "Вы скажите от моего имени, что если он покается и все расскажет, то ему будет сохранена жизнь"...".

Между прочим, такие шпионы действительно бывают, что признаёт и сам Хрущёв. А что касается Грузии (Сванидзе - грузин), то во время гражданской войны там было меньшевистское антисоветское правительство. Поэтому очень много врагов советской власти из числа грузин оказалось в эмиграции. Через них вражеские разведки формировали агентуру внутри страны, подбираясь к высокопоставленным знакомым и родственникам эмигрантов. Я не говорю о том, что Сванидзе был именно таким агентом, хотя вполне мог. Так или иначе, Сталин поверил обвинительным документам. Кстати, сам Хрущёв тоже обвинил грузина Берию в том, что тот английский шпион... Что же касается Берии, то даже его недоброжелатели отмечают, что Лаврентий Павлович, был грамотным чекистом, в отличие, скажем от своего предшественника Ежова. Берия начинал с самых низов, работая в органах разведки и контрразведки, он досконально знал работу шпионов.
Надо добавить, что судя по некоторым данным СССР во времена Берии имел затаившегося агента в окружении Адольфа Гитлера. По крайней мере, в мемуарах разведчиков есть данные о том, что к концу войны у Сталина имелась возможность устранить Гитлера, но он отказался от этого в самый последний момент, опасаясь, что преемник Гитлера сможет заключить мир с Англией и США. В результате чего, СССР останется один на один с Германией и её союзниками. Возможно, подобные советские агенты были и в других странах. То есть, если Сталин сам имел подобных затаившихся агентов, которых можно назвать агентами одного, но важнейшего задания, то почему бы Иосифу Виссарионовичу не поверить, что такие агенты были и в его окружении? Может, кстати, и вправду были.

Меня всегда смущал тот факт, что смерть Сталина наступила сразу же после начала так называемого "дела врачей". 13 января 1953 о "деле врачей" сообщила "Правда", а уже 5 марта 1953 года Сталин умер. И уже 3 апреля, того же года Президиум ЦК КПСС с подачи Берии принял решение об освобождении и полной реабилитации арестованных врачей. При этом многие другие дела в то время не только не были пересмотрены, о них даже не упоминалось. Конечно, в жизни бывают разные случайные совпадения. Может смерть Сталина и вправду случайно совпала с началом "дела врачей", но опыт показывает, что такие совпадения бывают крайне редко. Например. Так же, как смерь Сталина, смерть Петра Первого произошла сразу же после того, как он начал расследовать злоупотребления своего ближайшего окружения. И сейчас появляются более менее обоснованные гипотезы о том, что именно "ближайшее окружение" и ускорило смерть царя. Возможно, в будущем найдётся причинно-следственная цепочка между смертью Сталина и "делом врачей". Уж кто-кто - а врачи имеют огромное влияние на жизнь и смерть человека. Особенно когда речь идёт об их собственной жизни и смерти.

Между прочим, если верить воспоминаниям Хрущёва, Сталин знал, что и на него самого чекисты собирают компромат. Если уж органы готовили компромат на Сталина, то что говорить об остальных. Когда стало ясно, что арестам подвергаются не только враги, но и невиновные, власти приняли меры по устранению этого безобразия. Жаль, что поздно, но всё же приняли.
Слово Хрущёву. "Сталин пригласил меня на ужин в Кремль, на свою квартиру... По-моему, там был Молотов и еще кто-то. Как только мы вошли и сели за стол, Сталин сказал, что решено арестовать Ежова, этого опасного человека, и это должны сделать как раз сейчас. Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко... Прошло какое-то время, позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос... Считалось, что у нас есть внутренние враги, а начало их разоблачению было положено при аресте видных военных в 1937 году. Они сознались. Говорили, что командующий войсками Московского военного округа, когда его вывели на расстрел и спросили, кому же он служил, - заявил, что служил немецкой армии и германскому государству, демонстративно сделал такое заявление перед смертью".
Вот ещё цитата, о реакции властей на необоснованные репрессии. "Потом появился документ, по-моему, письмо ЦК ВКП(б) парторганизациям СССР. В том письме описывалась борьба с врагами народа, излагались факты извращения этой борьбы; говорилось, что враги народа залезли в чекистские органы и много уничтожили преданных кадров... И вот состоялся Пленум ЦК партии. На нем обсуждались провокационные методы работы НКВД и была принята соответствующая резолюция: прекратить!".

А вот как сам Хрущёв совершал недостойные поступки, выполняя поручения того же Ежова. Он вспоминает, как Ежов поручил ему сделать так, чтобы на партийной конференции не проголосовали за кандидатуру одного уважаемого комиссара военной академии. Цитата.
"У меня были с Ежовым хорошие отношения. Я позвонил ему. Он говорит: "Сделай все, чтобы не отводить этого комиссара прямо, а "проводить" его, потому что мы его арестуем... Отвечаю: "Что же я могу сделать? Утверждены списки для голосования, осталось только раздать бюллетени и проголосовать. Это уже от меня не зависит". Ежов: "Надо сделать так, чтобы его не выбрали". "Ну, хорошо, - отвечаю, - подумаю и сделаю". Только закончился этот разговор, звонит Маленков. Он был тогда заместителем Ежова... говорит: "Надо все сделать так, чтобы провалить Ярославского, только аккуратно". Отвечаю: "Как же это можно? Ярославский - старый большевик, уважаемый всей партией человек"... "Мы уже обсудили кандидатуру Ярославского, и против не было подано ни одного голоса". - "Тем не менее сделай". Тогда я собрал секретарей партийных комитетов и рассказал им, что имеются указания относительно комиссара и Ярославского и надо все сделать, но осторожно, чтобы их вычеркнули бы при голосовании".
Эта цитата, показывает, не только каким недостойным человеком был Хрущёв, но и путь которым он шёл к власти, выслуживаясь перед начальством, предавая всех и вся, шагая, буквально через трупы.

В другом эпизоде Никита Сергеевич рассказывает, как получил по телефону приказ арестовать наркома внутренних дел Украины Успенского, а ему послышалось, что речь идёт об Усенко, руководителе украинского комсомола и он с готовностью сказал, что будет арестовывать. А когда понял, что ослышался, сразу же изъявил готовность арестовать не первого секретаря ЦК ЛКСМУ, а наркома, показав этим, что ему всё равно кого и за что арестовывать. И это то, что проскальзывает даже в мемуарах! Когда мемуарист хочет показать себя гораздо лучше, чем он есть. Представляете, каким был Никита Хрущёв в реальной жизни, если даже приукрашенные мемуары не могут скрыть его бездушную и коварную натуру! И если говорить о вине Сталина, перед народом, то она главным образом в том, что не всех таких хрущёвых он удалил от власти.

Но, с другой стороны, такие люди умеют искусно притворяться. Хрущёв пишет: "Сталин, как мне казалось, хорошо ко мне относился и доверял мне. Хотя он часто критиковал меня, но зато и поддерживал, и я это ценил". Ценил то, может и ценил, но после смерти Сталина, когда стало выгодным свалить на него свою вину за репрессии, Никита Сергеевич сразу же предал Иосифа Виссарионовича. А ведь почти всеми своими достижениями в карьере он обязан именно Сталину. Правда, не только Сталину. Л.М.Каганович долгое время был покровителем Хрущёва. Но когда стало выгодно, Никита Сергеевич предал и его. Также он пишет о своей дружбе с Маленковым, приемником Сталина - и этого человека предал Никита Сергеевич.

А как нечестно поступил Хрущёв с маршалом Г.К.Жуковым, который буквально спас его от смещения. Читая протокол октябрьского 1957 года пленума ЦК КПСС о деле Жукова, понимаешь, что у того были недостатки в работе. Может быть за них и стоило перевести заслуженного маршала на другую должность, как это сделал в своё время Сталин, может, стоило даже и отправить в отставку. Поражает не сам факт снятия Жукова, а то, как подло, исподтишка сделал это Хрущёв. Как он отправил ничего не подозревающего маршала, своего близкого товарища, в командировку в Югославию, а сам готовил его свержение.

Судя по мемуарам, лучшим другом Хрущёва был Берия, и отдыхали они вместе, и на пленумах сидели рядом и в гости друг к другу ездили. И что же Хрущёв сделал со своим лучшим другом? Конечно же, предал. Сценка ареста Л.П.Берии очень психологично описана самим Хрущёвым. "Я, как условились заранее, попросил слова у председательствующего Маленкова и предложил обсудить вопрос о Берии. Берия сидел справа от меня. Он встрепенулся, взял меня за руку, посмотрел на меня и говорит: "Что это ты, Никита?"...". Особенно красноречивы слова "взял меня за руку, посмотрел на меня". Не ожидал видать, Лаврентий Павлович такого от Хрущёва и понял, видать в последние секунды пребывания у власти, что близкий друг Никита, обрекает его на смерть. В чём, в чём, а в подлости Никита Сергеевич превзошёл самого Берию и не только его.

Берия, Хрущев и Сталин.

Я не собираюсь оправдывать Берию, если виноват - должен понести наказание. Но сейчас очевидно, что не было никакого заговора Берии, не собирался он арестовывать руководство страны, нет для этого никаких доказательств. Наоборот, был заговор Хрущёва против Берии, которого арестовали именно за подготовку заговора, которого не было, то есть арестовали незаконно. Другие обвинения добавились потом. Среди них есть и абсурдные, есть и вполне правдоподобные... В задачу этой работы не всходит разбор дела Берии, так, что согласимся с тем, что наказан он был справедливо. Но вот вину с ним, за те же необоснованные репрессии, должен был разделить и Хрущёв. Для этого имеется достаточно доказательств, часть из них, как видим, просочились даже в мемуары нашего героя. Поэтому, исходя из вышесказанного, надо считать, что одной из причин, устранения Берии было то, что он имел достаточно доказательств участия Хрущёва в необоснованных репрессиях.
Более того, Берия первый начал политику реабилитации репрессированных. Как министр внутренних дел он имел все возможности для того, чтобы вышли на волю люди, репрессированные Хрущёвым, чтобы заговорили родственники обречённых Хрущёвым на смерть. Вот этого то и опасался Никита. Справедливости ради, надо сказать, что Берия сам виноват в своём свержении - после смерти Сталина стал проявлять неистовую активность в реформировании. Причём именно в том направлении, которым позже пошёл М.С.Горбачёв: департизация, усиление национальных кадров в республиках, что неизбежно бы закончилось сепаратизмом, сдача ГДР в пользу ФРГ, все эти идеи Берии были реализованы Горбачёвым. А не проявлял бы Лаврентий Павлович такой активности, взял бы себе после смерти Сталина не пост министра внутренних дел, а скажем министра среднего машиностроения или атомной промышленности, никто не стал бы устраивать против него заговоры...

Надо сказать, что косвенным свидетельством уничтожения документов подтверждающих участие Хрущёва в репрессиях является то, что главное обвинение своих политических противников - В.М.Молотова, Г.М.Маленкова и Л.М.Кагановича в репрессиях он придержал аж до двадцать второго съезда КПСС, после которого они были исключены из партии. То есть до 1961 года, через 4 года после их свержения с властного Олимпа, когда они уже никакой опасности для Хрущёва не представляли. Тогда же прошёл второй этап десталинизации, начатый двадцатым съездом партии.
Хотя в мемуарах Хрущёв осторожно намекает, что в делах о репрессиях среди других могут найти и его подпись, мол, на заседаниях Политбюро он вкруговую, вместе с другими членами, подписывал бумаги. Видать столько "наподписывал", что, даже пребывая у власти, не смог всего уничтожить.

Чтобы дополнить политический портрет Хрущёва, надо сказать, что он был довольно тонким психологом. Это видно из его мемуаров. Когда он описывает, как по очереди разговаривал с членами Президиума ЦК, добиваясь их согласия на арест Берии, он осёкся на К.Е.Ворошилове. Тот, хотя и был против Берии, но думал, что Хрущёв, как друг Лаврентия Павловича, за него. И стал хвалить Берию при Хрущёве. Хрущёв сказал, что тот преувеличивает качества Берии, а дальше в мемуарах Никиты Сергеевича идёт такой пассаж. "Но я уже не мог говорить с ним о Берии так, как было задумано. Моя-то оценка была совершенно противоположной, и я бы своим мнением поставил Ворошилова в неловкое положение. Он мог не согласиться со мной просто из самолюбия...". Эта цитата, показывает, что Хрущёв очень тонко понимал людей, умел играть на их чувствах, неудивительно, что он сумел втереться в доверие к Кагановичу, Сталину, Берии и ко многим другим людям, которых потом предал.

Здесь же придётся опровергнуть расхожую мысль о необразованности Хрущёва. Он не был необразованным, но сознательно разыгрывал из себя недалёкого простачка, этакого рубаху-парня, простого работягу, искреннего, а потому ни для кого не опасного. За маской простачка скрывался расчётливый и коварный человек. Именно эта маска, наряду, конечно с другими качествами, позволила Хрущёву сделать головокружительную карьеру и стать во главе огромной страны. Тем более в СССР тогда был культ рабочего человека, Никита Сергеевич и пытался казаться рабочим. Уверен - живи такой человек в стране с культом аристократии, он быстро бы усвоил её манеры и вёл бы себя, как самый утончённый лорд.
Несмотря на критическое отношение к Хрущёву, должен сказать, исходя из его мемуаров, что он относительно неглупый человек, неплохо разбирающийся во многих вопросах. Что касается формального образования, то Хрущёв имел практически неполное высшее. Для того времени это было очень много.
Да. Трудовую деятельность Никита Сергеевич начинал пастухом и слесарем. Но затем окончил рабфак. Современный читатель за этим позабытым термином представит, скорее всего, какую-нибудь забитую церковно-приходскую школу. На самом деле рабочие факультеты являлись общеобразовательными заведениями при ВУЗах. Их задачей была подготовка молодежи, не имеющей среднего образования для поступления в ВУЗы. И в ВУЗ Хрущёв поступил, причём в один из самых лучших технических ВУЗ того времени. В Промышленную академию, которая готовила руководителей производства. Через два года обучения, Никита Сергеевич был выдвинут на пост руководителя одного из районов Москвы и академию не окончил, но образование у него всё же было лучше, чем у многих других руководителей тех лет.

Другое дело, что его образование имело сильно выраженный технический уклон, отсюда пробелы в гуманитарной сфере. Но беда Хрущёва и всей страны, оказавшейся под его властью, не в образовании. А в его вздорном характере, в его наглой порывистой самоуверенности, в его самодурстве, в его жестокости и бесчувственности по отношению к людям и животным.
Додумался до того, что бедную Лайку велел забросить в космос, когда ещё не была доработана система возврата оттуда, хотя для того, чтобы её сделать, не хватало всего нескольких месяцев. Саму идею послать в космос живое существо предложил С.П.Королёв, а Хрущёв установил такие сжатые сроки для реализации проекта, что о возврате обратно не могло быть и речи. В результате собака погибла мучительной смертью, она умерла через 5 часов после выхода на орбиту. Неужели нельзя было поместить в кабину хотя бы радиоуправляемый заряд, чтоб смерть наступило мгновенно и без мучений? Таким образом, триумф советской космонавтики - первый полёт в космос живого существа сплетается в сознании многих людей с образом невинно убиенной собаки. Особенно в наш век, когда резко усилились позиции защитников животных. Понятно, что учёные порой вынуждены обрекать собак на гибель ради пользы науки. Но в случае с Лайкой важен был не только сам факт её выхода в космос, но и резонанс в мире. Полети она чуть позже, мы всё равно были бы первой страной, которая вывела в космос живое существо, но отношение к полёту было бы другим. И фотографии возвратившейся Лайки создали бы Советскому Союзу куда более позитивный имидж, чем сообщение о её гибели, что подтвердило триумфальное возвращение из космоса приемников Лайки - Белки и Стрелки.

Хотя не только в случае с Лайкой Хрущёв ухудшал имидж страны. Его вульгарное поведение, не раз заставляло краснеть дипломатов за своего руководителя. А один раз он своим безрассудством чуть не поставил планету на грань катастрофы. Внутри страны он вёл себя не лучше чем на международной арене: разгонял институты, делил обкомы, выращивал кукурузу там, где она не даёт урожая. Недаром зарвавшегося руководителя вскоре сняли. И хотя во времена перестройки снятие Хрущёва подавалось, как заговор сталинистов, на самом деле снят он был вполне законно, получил огромную пенсию, дачу, автомобиль с шофёром. Его даже из ЦК не выгнали, он оставался членом ЦК КПСС ещё полтора года после отставки в 1964 году, аж до 1966 года, до очередного съезда партии. А вот со своими политическими противниками - с Молотовым, Маленковым и Кагановичем, он поступил куда хуже - не только из ЦК, из партии их выгнал.

Закончим эту статью, тем, чем начали - темой мемуаров. Согласен, что власти в чём-то ущемили Никиту Сергеевича, не напечатав его воспоминания, но сам он разве не так делал? В своих мемуарах он пишет, что не дал хода воспоминаниям адмирала Н.Г.Кузнецова, а о Г.К.Жукове вообще практически не упоминали до конца правления Хрущёва, а если и упоминали, то лишь в негативных тонах.

О Никите Хрущёве с подачи либеральной интеллигенции принято говорить, как о противоречивом человеке, в котором странным образом переплелось добро и зло - белое и чёрное. Даже памятник на его могиле сделали чёрно-белым. Но если присмотреться внимательнее, то такую точку зрения вряд ли можно назвать справедливой. Даже реабилитацию осуждённых при Сталине, которую называют главной политической заслугой Хрущёва, провели бы и без него. Тот же Берия проявил в этом деле не меньшее рвение, чем Хрущёв. Таковы были тогда настроения в высшем эшелоне власти. Высшие руководители не хотели, чтобы их сажали в тюрьмы. Ведь в 1937 репрессии затронули, прежде всего, руководящий слой общества. Да и позже Сталин не особенно церемонился с большими начальниками. Для него не существовало рангов. И генерала за ту или иную провинность наказывали так же строго, как и солдата. Понятно, что руководство, сознательно ли, подсознательно, хотело обеспечить себе безопасность. Поэтому после смерти Сталина в высших эшелонах власти сразу же появилась идея реабилитации политических заключённых, тем более, что при Сталине сидели и родственники высших руководителей государства, включая и самого Сталина.
Начальство, избавившись от опеки вождя, сразу же занялось освобождением своих родственников и знакомых. Так, что никакой особой заслуги Н.С.Хрущёва в реабилитации политзаключённых нет. То же можно сказать и о других, так называемых, заслугах Никиты Сергеевича. Зато негативы его правления носили чисто субъективный характер, определялись личн

Глава четвертая

Воспоминания отца в 1970-е годы были изданы на шестнадцати языках и читаются в мире уже около тридцати лет. До 1999 года не существовало ни советского, ни российского полного издания. И это при том, что у нас в бывшем архиве ЦК, ныне архиве Президента РФ, лежал полный текст - на магнитофонных бобинах, около 300 часов надиктованных материалов. Более того, к 1990 году магнитофонные записи были расшифрованы, отредактированы и полностью подготовлены к печати. В 1990–1995 годах они даже были опубликованы в журнале «Вопросы истории». Но журнал все-таки журнал. Всего в него не втиснешь, да и журнальный век несравним с книжным. Но книга все не появлялась. Казалось бы, стоило только протянуть руку. Но всё руки не доходили.

Характернейший пример нашего отношения к собственной истории - бездумного и наплевательского.

История создания этих воспоминаний, политиканская возня вокруг них властей предержащих полны самых неожиданных поворотов едва ли не с первого дня работы отца над ними и вплоть до последних дней горбачевской перестройки. А затем… Затем практически полное забвение. Россия снова - уже в который раз - пытается начать писать свою историю с чистого листа.

Первые разговоры о мемуарах начались еще в 1966 году, когда отец стал поправляться после болезни. Тогда никто, в том числе и он, не представлял себе ни их содержания, ни объема, ни той роли, которую им суждено будет сыграть в нашей жизни. В тот момент нам хотелось переключить внимание отца на какое-то дело. Никому и в голову не могло прийти, какую бурю вызовет его решение начать работать над воспоминаниями. Впрочем, отец был не первым, чье обращение к истории вызвало беспокойство.

В начале ХХ века Сергей Витте, царский министр и реформатор, отставленный от власти за Манифест от 17 октября 1905 года, даровавший России Государственную Думу, решил засесть за мемуары. Что тут началось! Тайная полиция получила от царского двора приказ рукопись выкрасть или уничтожить. За Витте неотступно следили, в его отсутствие залезали в дом. Не получилось, воспоминания в конце концов увидели свет, но не в России, а в Германии.

Меньше повезло Льву Троцкому, пламенному революционеру, организатору Красной Армии, победителю в Гражданской войне 1918–1921 годов. Проиграв после смерти Ленина в 1924 году схватку за власть Сталину, он оказался в эмиграции, где взялся за мемуары. Сталин дал приказ Троцкого уничтожить, рукопись изъять. В результате Льва Давидовича зарубили в его доме в Мексике ледорубом, но рукопись сохранилась, пусть и в неоконченном виде. Вскоре ее издали - за границей, конечно.

Уже в последнее время «ревнители» от госбезопасности докладывали отцу, что маршал Жуков начал писать воспоминания. Они предлагали выкрасть их, помешать дальнейшей работе.

Отец отреагировал иначе, чем его предшественники:

Ну и что? Сейчас ему делать нечего. Ничего не предпринимайте, пусть делает то, что считает нужным. Все это очень важно для истории нашего государства. Жукова освободили за его проступки, но это никак не связано ни с его предыдущей деятельностью, ни с сегодняшней работой над мемуарами.

Предлагая отцу заняться воспоминаниями, мы резонно рассчитывали на такую же позицию «наверху». Но не тут-то было…

На наши уговоры отец поначалу не реагировал, иногда отшучивался, но чаще отмалчивался. Не было даже его обычного «не приставайте!». Шло время, жизнь входила в новую колею. Как-то муж Юли, журналист Лева Петров, снова завел разговор о мемуарах. Для затравки мы решили соблазнить отца положительным примером - приохотить его к чтению мемуарной литературы. К тому времени я активно включился в эту деятельность. Разыскал и привез мемуары Черчилля и де Голля. Увы, никакого эффекта.

Дни шли за днями. Почти все, с кем теперь встречался отец, знакомые и незнакомые, в разговоре обычно задавали вопрос, пишет ли он свои воспоминания. Услышав отрицательный ответ, начинали сокрушаться, в один голос убеждая отца, что это преступление, ведь его память держит уникальные факты, которые должны стать достоянием истории.

В конце концов дело сдвинулось с мертвой точки: в августе 1966 года Лева привез магнитофон, и отец начал диктовать. Стояла теплая погода. Они вдвоем садились в саду и приступали к разговору.

Сначала отец не хотел диктовать в доме из-за прослушивающей аппаратуры. Поэтому на первых пленках его слова часто заглушаются ревом пролетающих самолетов. Впоследствии он плюнул на прослушивание и продолжал диктовать в помещении.

Плана мемуаров не было, грандиозность этой работы мы не могли даже вообразить. Да и, по сути дела, это была еще не работа, а лишь прикидка, просто запись рассказов отца, которыми он так щедро делился с посетителями. Но так продолжалось недолго. Работа из любительской быстро стала превращаться в профессиональную.

Первая запись посвящена Карибскому кризису октября 1962 года. Тогда это была совсем недавняя история. Всех волновало драматическое развитие событий, едва не приведших к столкновению двух держав. Да и сегодня они не потеряли своей актуальности. Лева настойчиво просил рассказать именно об этом историческом эпизоде. Он забрал пленку домой, расшифровал ее и через неделю привез отредактированную запись. Лева не обработал запись, а, слушая магнитофон, по сути дела, переписал все заново. То есть это был уже как бы не Хрущев, а Петров по мотивам Хрущева. Пропали оттенки, в корне изменился стиль, а изложение некоторых фактов оказалось искаженным до неузнаваемости.

Нужно сказать, что работать с изначальным текстом отца сложно. Диктовка - не разговор и не выступление, где Хрущев интересно, образно излагает свои мысли. Это результат многочасового сидения один на один с магнитофоном. А вращение катушки к тому же торопит, задает свой темп. Поневоле начинаешь сбиваться, нервничать. Появляется много «сорных» слов, то пропадает сказуемое, то теряется подлежащее, то слова встают не в должном порядке. При редактировании надо все собрать, не исказив текста, сохранив смысл и нюансы. Работа требует огромного терпения и времени. Куда легче и быстрее все переписать своими словами. Так Петров и поступил.

Прочитав расшифрованный текст, отец категорически забраковал редакцию Левы. Дело застопорилось почти на год…

Для того чтобы всерьез взяться за воспоминания, отцу потребовался солидный толчок извне. Надежды отца на то, что его преемники продолжат реформирование страны, не сбылись. Бывшие соратники, еще вчера так единодушно поддерживавшие все его инициативы, теперь сдавали назад, становилось все очевиднее, что им по душе старые, дохрущевские порядки. Но открыто развернуться вспять они не решались, чего-то боялись, действовали исподтишка. Максимум, на что они осмелились - это обвинить отца в волюнтаризме и субъективизме. Как будто человек, принимающий самые простые решения, я уже не говорю о решениях, от которых зависит судьба страны, может не быть волюнтаристом. В этом случае он превратится в соглашателя, постоянно мечущегося в поиске консенсуса, не только упускающего нити управления страной, но и перестающего понимать, куда он ведет и куда заведет доверившихся ему людей. Ну а субъективизм? Человек не машина. Особенно человек, отстаивающий свою позицию. Он обязан иметь собственное мнение, а оно всегда субъективно.

Но это к слову. Дальше расплывчатых обвинений критика отца не пошла. А вот все его новации, эксперименты, особенно в области структуры управления страной, столь ненавистные чиновникам, немедленно свернули. Все возвращалось на старые рельсы: восстановили единые областные комитеты партии, вернулись к министерствам, захлебнулась экономическая реформа. Заговорили о реабилитации, восстановлении «доброго имени» Сталина. Тщеславному Брежневу очень хотелось ощутить себя сидящим в кресле «гениального вождя всех времен и народов», а не просто числиться новым хозяином кабинета, занимаемого ранее неугомонным «кукурузником» Хрущевым. Но для этого следовало «отмыть» Сталина. Операцию намеревались приурочить к 50-летию Советской власти, к осени 1967 года.

Отец болезненно переживал происходившее в стране, но молчал даже с нами, с близкими, а во время воскресных прогулок говорил только о прошлом. Если же кто-либо из незадачливых гостей пытался навести его на обсуждение современности, отец решительно обрывал: «Я теперь пенсионер, мое дело - вчерашнее, а о сегодняшнем следует говорить с теми, кто решает, а не болтает». После такого отпора любопытствующий гость сникал, и разговор вновь скатывался к войне, Сталинграду, Курской битве, смерти Сталина…

К Сталину отец возвращался постоянно, он, казалось, был отравлен Сталиным, старался вытравить его из себя и не мог. Пытался осознать, понять, что же произошло тогда со страной, с ее лидерами, с ним самим? Как удалось тирану не только подчинить себе страну, но заставить ее жителей обожествить себя? Искал и не находил ответа.

Известие о грядущей реабилитации Сталина просто потрясло отца. Такое не могло ему привидеться даже в кошмарном сне. Как можно оправдать содеянное: концлагеря, казни, издевательства над людьми? Отец решил, что молчать он не имеет права, он должен рассказать о тех временах, предупредить… Даже если шанс, что его предупреждение дойдет до людей, ничтожен. Теперь он начал диктовать свои воспоминания всерьез. Воспоминания, которые стали стержнем оставшихся лет его жизни. Воспоминания, которые постепенно от разоблачения Сталина и сталинизма шаг за шагом перерастали в размышления о судьбах страны, о реформах, о будущем.

Однако реабилитация Сталина натолкнулась на серьезные преграды. Как объяснить людям, миру столь резкую смену курса? «Секретный» доклад отца на ХХ съезде партии, доклад, никогда не публиковавшийся в СССР, если не читали, то знали его содержание все. Отмахнуться от преданных гласности чудовищных преступлений, проигнорировать их не представлялось возможным. Требовалось найти выход, и он нашелся.

Профессионалы из КГБ предложили свести дело к личной обиде отца на Сталина, к мести «титану» дорвавшегося до власти эгоистичного «пигмея».

Еще в начале 1965 года КГБ получило от Секретаря ЦК Шелепина задание заняться формированием «соответствующего» образа Хрущева. Операция, естественно, проводилась с одобрения Брежнева. Разработкой Хрущева занялось имевшееся в КГБ подразделение дезинформации.

Собственно, все или почти все, что в конце ХХ - начале ХХI века россияне знали о Хрущеве, - творение их рук.

Разработанные отделом дезинформации легенды выстраивались по правилам психологической войны, реальные факты препарировались до неузнаваемости, но так, чтобы не вызвать отторжения у среднего человека. Дезинформация только тогда становится «информацией», когда у получателя не возникает сомнений в ее «истинности», он не догадывается, что им манипулируют.

Первой жертвой развязанной Шелепиным - Семичастным кампании стал погибший на фронте мой брат Леонид, летчик, старший лейтенант.

«Лейтенант Л. Н. Хрущев с 1.7 по 28.7.41 г. имеет 27 боевых вылетов. Летал в звене командира эскадрильи. Метким бомбометанием его самолет разбомбил танки и артиллерию противника в районе Великих Лук. 26.7.1941 г… бомбил две переправы противника в районе Десны. На обратном пути самолет Хрущева… был обстрелян и имел 20 пробоин. Тов. Хрущев спас самолет и вернулся на свой аэродром.

Решительный, смелый, бесстрашный летчик… Командование части ходатайствует о представлении его к правительственной награде - ордену Боевого Красного Знамени», - написал в представлении его командир майор Ткачев.

Самолет Леонида дотянул до линии фронта и сел с убранными шасси на запасном аэродроме. По другой, на мой сегодняшний взгляд менее достоверной информации, - на нейтральной полосе. Одного из членов экипажа убили еще в воздухе, а Леонид при посадке самолета сломал ногу и серьезно повредил позвоночник.

В полевом госпитале у Леонида хотели ампутировать ногу, но он, согласно легенде, угрожая пистолетом, не позволил. Нога очень плохо заживала. Леонид более года лечился в Куйбышеве. Там я его видел последний раз, бледного, улыбающегося, с новеньким орденом на груди.

Когда нога срослась, Леонид стал рваться обратно на фронт, теперь уже в истребители. Использовав все доступные ему средства, брат добился перевода.

В начале 1943 года, пройдя пятичасовую практику полетов на истребителе ЯК-7Б, Леонид снова оказался на передовой. Он совершил шесть боевых вылетов, а во время седьмого, 11 марта 1943 года, Леонида, теперь уже старшего лейтенанта, сбили над оккупированной врагом территорией. Его следов не обнаружили ни наши, ни немцы.

В июле 1943 года Леонида наградили орденом Отечественной Войны 1-й степени. Награждая орденом, да еще столь значимым, Сталин как бы публично удостоверял его гибель. Пропавших без вести орденами не награждали, их ожидала совершенно иная участь.

После победы о Леониде вспоминали только в семье, да и то не часто, родители, чтобы не бередить свои раны, а мы, дети, его почти не помнили.

В 1965 году, просеивая сквозь сито всю прошлую жизнь отца, отбирая из нее эпизоды, пригодные для дальнейшей разработки, профессионалы-дезинформаторы наткнулись на историю пропавшего во время войны без вести старшего лейтенанта Хрущева. Она им подходила идеально: о судьбе пилота не известно ничего, а значит, можно, не боясь разоблачений, напридумать все что угодно. И они напридумали. По Москве расползлись слухи, что в Министерстве обороны обнаружены документы (их, естественно, никто не видел), из которых следует, что Леонид не погиб, а сдался немцам, начал с ними сотрудничать, предал Родину. То ли в конце войны, то ли после ее окончания диверсанты генерала Судоплатова выкрали его, доставили в Москву, он попал в руки советской контрразведки, сознался в совершенных преступлениях, и суд приговорил Леонида к смерти. Хрущев якобы на коленях молил Сталина пощадить сына, но Сталин отказал ему, произнеся следующую сентенцию: «И мой сын попал в плен, и хотя он вел себя как герой, я отказался обменять его на фельдмаршала Паулюса. А твой…» На самом деле Гитлер предлагал обменять старшего лейтенанта Якова Джугашвили не на фельдмаршала Паулюса, а на попавшего в советский плен в Сталинграде своего племянника, лейтенанта Лео Раубля. Сталин от родственного обмена отказался.

Эффектная фраза об отказе обменять лейтенанта на фельдмаршала пошла гулять по свету тоже во второй половине 1960-х годов, и родилась она в недрах того же подразделения дезинформации КГБ СССР.

В конце 1990-х годов американцы занялись поиском своих сограждан, военнослужащих, как пропавших без вести во время Корейской и Вьетнамской войн, так и пилотов разведывательных самолетов, сбитых над советской территорией. Ельцин распахнул перед ними все двери. На собеседования к ним вызывали таких людей, к которым в другое время не достучаться и не дозвониться. Среди заинтересовавших гостей десятков военных и гражданских лиц оказался и Владимир Семичастный, в 1962–1967 годах председатель КГБ.

Входивший в свиту американцев российский историк Александр Николаевич Колесник воспользовался случаем и разговорил Семичастного. О беседах с Семичастным Колесник рассказал на Кругом столе в Государственной думе:

«Я задал вопрос Семичастному: скажите, пожалуйста, почему вопрос сына привязали к Хрущеву? Он улыбнулся и ответил: Знаете, это такая тонкая операция. Так можно уничтожить человека через его отношение к собственному сыну. Если сын предатель, то о чем еще говорить? Кто такой его отец? Какой он глава государства? Какой глава партии?… Он сам предатель!»

Кагэбэшные «творцы истории» задание выполнили, объяснили разоблачения преступлений Сталина личной и мелкой местью.

Поначалу инициатива КГБ пришлась Брежневу по душе, ему самому хотелось подреставрировать образ недавнего «вождя всего прогрессивного человечества». Теперь, когда он сам сидел в его кресле, в его кабинете в Кремле, приятнее чувствовать себя преемником «титана», а не тирана.

«- Однако как следует развернуться нам не позволили. - Я продолжаю цитировать Семичастного в пересказе Колесника. - Через год-два, во время очередного доклада Брежневу о ходе операции, тот неожиданно приказал свернуть работу по дискредитации Хрущева.

А почему? - не утерпел Колесник. - Ведь Леонид Ильич откровенно ненавидел Хрущева.

Не знаю, - протянул Семичастный, - наверное, пожалел старика. Мы бы его в такой грязи вываляли!»

Я думаю, что Брежнев в тот момент не отца жалел, а заботился о себе. Дай волю этим «бандитам», они не сегодня-завтра и за него самого примутся. «Через год-два» - получается 1967 год, именно тогда Леонид Ильич выставил Семичастного из КГБ, а затем и Шелепина отстранил от реальной власти.

Операцию свернули, но клевета продолжала свое победное шествие.

Профессионалы-дезинформаторы предусмотрели все, даже то, что кто-то когда-то доберется до недоступных пока архивов и попробует свести концы с концами. Не сведет, потому что, в соответствии с разработанной дезинформаторами версией, архивы по приказу Хрущева якобы уничтожили, «почистили» дела, касающиеся не только Леонида, но и степени участия отца в сталинских репрессиях и всего прочего.

Опровергнуть клевету становится попросту невозможно. Нет подтверждения в архивах? Но архивы «уничтожены». Нет актов изъятия документов из архивных папок. И тут наготове ответ: «уничтожители» действовали настолько искусно, что не оставили и малейших следов.

«Уничтожение архивов» - наиболее эффективная составляющая операции Шелепина - Семичастного по дискредитации отца.

«Уничтожение» архивов, «дело» Леонида дезинформаторы из КГБ положили в основу кампании по дискредитации отца, но они не брезговали и «мелочами». К примеру, в 1965 году «Волгу» из Кремлевского гаража (на ней теперь по решению Президиума ЦК ездил отставной Хрущев) вдруг сменил громоздкий семиместный черный ЗИМ с «частными» номерами. Я уже писал об этом выше. Единственный экземпляр ЗИМа с трудом разыскали где-то в Грузии и, «специально для обслуживания Хрущева», пригнали в Москву. В глазах москвичей он должен был символизировать «неправедно нажитые» отцом богатства. Шофера ворчали, ЗИМ, произведенный еще в 1940-е годы, постоянно ломался, а запасных частей не найдешь, машину давно сняли с производства. Затея с ЗИМом последствий не имела, на «частные» номера никто, кроме меня, внимания не обратил.

Подробная история провокации, направленной на компрометацию доброго имени моего отца и брата, в том числе и так называемой «чистки» секретных архивов КГБ, изложена в «Реформаторе» - первой книге «Трилогии об отце».

В 1967 году реабилитация Сталина провалилась, воспротивились наши западные друзья-коммунисты, они взмолились: такого их партии не вынесут. Брежнев нехотя пошел на попятную. Прошло еще три десятилетия, и Сталин начал возрождаться вновь. Восстановлением его «доброго имени» занимаются те же профессионалы, которые приложили столько усилий к предыдущему этапу «разоблачения» Хрущева, и сидят они в тех же кабинетах.

Однако я отвлекся, мой экскурс в историю слишком затянулся.

Когда через год отец начал вновь диктовать мемуары, ему стала помогать мама. Она умела печатать на машинке, одновременно редактируя текст. Дело пошло лучше, качество повысилось, но скорость продвижения работы отца не устраивала: до конца жизни в таком темпе обработать надиктованный текст не представлялось возможным.

Тогда-то к работе над мемуарами подключился и я. Первоначально предложил отцу обратиться в ЦК и попросить выделить в помощь машинистку и секретаря.

Ведь это не частное дело. В мемуарах должен быть заинтересован ЦК. Это история, - убеждал я его.

Обращаться туда он отказался:

Не хочу их ни о чем просить. Если сами предложат - не откажусь. Но они не предложат - мои воспоминания им не нужны. Только помешать могут.

Решили, что работать будем самостоятельно и помощи просить не станем.

Забегая вперед, скажу, что вскоре вся работа по расшифровке и редактированию свалилась на меня. При жизни отца я успел обработать 1400 машинописных страниц. Постепенно выработался определенный темп. За день, не разгибаясь, удавалось осилить не более десяти страниц. И хотя я очень старался, результаты, по мнению отца, были не слишком впечатляющи.

С первых шагов возникли проблемы, и главная среди них - где найти доверенную и опытную машинистку. Ведь нужна была уверенность, что материалы не пропадут и не попадут в чужие руки. Задача оказалась не из легких. Своими сомнениями я поделился с друзьями - Семеном Альперовичем (о нем я уже упоминал) и Володей Модестовым (он руководил «траекторщиками», подразделением, рассчитывавшим, куда и как полетит ракета). Обсудив ситуацию, мы нашли такого человека - Леонору Никифоровну Финогенову. Она тогда работала на предприятии в выпускном цехе, часто выезжала с нами в командировки на полигоны. Отличный специалист и честнейший человек. Я обратился к ней с этим предложением, и Лора согласилась. Осталось решить технические вопросы. Машинку я купил в магазине на Пушкинской улице. Четырехдорожечный магнитофон «Грюндиг» у меня был. Мы только приспособили к нему наушники. Работать решили у меня на квартире, поскольку я считал невозможным выпускать пленки из своих рук.

Помню, осенним вечером 1967 года Лора пришла ко мне домой на улицу Станиславского. Долго приспосабливали магнитофон и машинку, чтобы было удобно включать-выключать звук и синхронно печатать. Опыта такой работы ни у нее, ни у меня не было. Подгонка заняла немало времени. Наконец все устроилось - и работа началась.

Несмотря на свою высокую квалификацию, Лора явно отставала от текста. К тому же некоторые слова звучали неотчетливо. То и дело приходилось останавливаться, возвращаться назад. Через час стало ясно, что так дело не пойдет. В подобном режиме можно напечатать несколько десятков, на худой конец - сотню страниц. У нас же впереди многие сотни и даже тысячи. Мы приуныли.

Время незаметно подкатилось к ночи. Для первого раза мы решили остановиться. Пошли пить чай. Разговор все время вертелся вокруг волновавшей нас темы. Выхода не было - работу приходилось переносить на дом к Лоре, там у нее будет больше времени.

В начальный момент работы над мемуарами «кому следовало» пока еще не интересовались нашими персонами, и перебазирование оргтехники в Реутов не привлекло постороннего внимания.

С того дня дело пошло быстрее. Отец диктовал по нескольку часов в день. Лора печатала быстро и все-таки не успевала за ним. Я совсем задыхался. Редактировал, правил каждую свободную минуту дома и на работе, в будни и в выходные, с утра до позднего вечера. Но как бы то ни было, я не поспевал за ними и все же торопил Лору. Боялся, что не успеем. Что-то подсказывало: не может все идти так гладко.

Отец диктовал по памяти, не пользуясь никакими источниками. И даже не потому, что подбор литературы был затруднен чисто технически. С этим я кое-как справился бы. Но отец привык к живой практической работе с людьми и «рыться не имел охоты в пыли бытописания земли». Надеялся он только на себя, на свою память, и, нужно признать, она у него была феноменальная. Как он мог удерживать в голове такое количество информации: событий, мест, имен, цифр? И донести их до слушателя почти без повторов и путаницы?

Постепенно отец привык к работе со мной, и в тексте диктовки все чаще появлялись обращения ко мне:

Я говорил о поездке в Марсель и забыл фамилию сопровождавшего правительственного чиновника. Сейчас вспомнил - Жокс. Я правильно его назвал? Да, да, Жокс. Когда будешь править, вставь в нужном месте.

На съезде Болгарской компартии ко мне подошел член румынской делегации, забыл его фамилию (далее следует описание его внешности). Надо посмотреть и вставить фамилию.

Требовали проверки номера армий в военном разделе. Ошибок тут было немного. Отец был на удивление точен. Это можно объяснить одним - события тех лет глубоко врезались в память. Верны были и цифры, и имена, и даты.

Ошибался он, когда по памяти пытался выстроить последовательность событий во время какого-нибудь государственного визита. Так было, скажем, с рассказом о поездке с Булганиным в Бирму в 1955 году. Отец пытался восстановить, кто и где их принимал, откуда и куда они поехали. Обычно человек вообще таких вещей не помнит, а отец держал канву в памяти, безбожно путая при этом, в каком городе их встречали национальной греблей, а в каком - парадом со слонами. Расставить все по местам предстояло мне, что я и делал, сверяя текст с опубликованными в прессе отчетами.

Время от времени отец просматривал готовые куски, делал свои замечания, я их тут же записывал, обычно на обороте страниц исходного текста, для последующей перепечатки. Изредка я предлагал отцу свои дополнения или уточнения; то, что он одобрял, тоже вносилось в текст. Отец работал серьезно, помногу. Он диктовал по три - пять часов в день в два приема - утром и после обеда.

У меня лучше получается, когда есть слушатель. Видишь перед собой живого человека, а не дурацкий ящик, - не раз сетовал он.

Однако слушатели находились далеко не всегда. Правда, когда они появлялись (а это обычно были старые знакомые пенсионеры, приезжавшие на неделю или побольше), дело шло быстрее и лучше. Когда я сейчас, через много лет, прослушиваю записи воспоминаний отца, то узнаю голос Веры Александровны Гостинской: диктовка постепенно сходит на нет, и начинается обсуждение цен в магазинах, потом разговор перетекает на польские дела. Петр Михайлович Кримерман тоже не удовлетворяется пассивной ролью слушателя, задает вопросы: о Египте и Израиле, о Шестидневной войне и вообще обо всем на свете. При редактировании я по просьбе отца превращал диалоги в монолог и, по-моему, напрасно. Но Вера Александровна и Петр Михайлович - исключения, большинство слушателей сидели, затаив дыхание, в работу отца не вмешивались. Наедине же с «ящиком» речь становилась менее живой, с запинаниями, долгими паузами. Наиболее продуктивно отцу работалось осенью и зимой. Летом на первый план выдвигались огородные дела, и диктовка велась урывками.

К каждой теме отец серьезно и подолгу готовился, обдумывая во время прогулок, что и как сказать. Наиболее драматические события жизни врезались в память намертво. Пересказывал он их по многу раз. Сюда относятся и поражение под Барвенковом в 1942 году, и арест Берии, и смерть Сталина, и ХХ съезд, и другие. В рассказах о них он практически не отклонялся ни на шаг от первоначального варианта, и рассказ 1970 года звучал так же и в 1967 году, хотя отец и жаловался: «Старею, память начинает отказывать».

Надиктовывая километры магнитной ленты, отец все больше мучился - какая же судьба ждет его воспоминания?

Напрасно все это. Пустой труд. Все пропадет. Умру я, все заберут и уничтожат или так похоронят, что и следов не останется, - не раз повторял он во время наших воскресных прогулок.

В доме мы на эти темы никогда не разговаривали, памятуя о лишних ушах. Я успокаивал отца, как мог, хотя в душе склонен был согласиться с ним. Я понимал, что, если сегодня все тихо, это вовсе не значит, что так будет всегда.

Казалось, проблема решена, но мы с отцом слишком хорошо знали возможности профессионалов в таких делах. Абсолютно надежных мест не бывает. Во время одной из бесед на прогулке пришла идея поискать сохранное место за границей. Отец сначала сомневался, опасаясь, что рукопись выйдет из-под нашего контроля, может быть искажена и использована во вред нашему государству. С другой стороны, сохранность там обеспечивалась надежнее. После долгих взвешиваний «за» и «против» отец все-таки попросил меня обдумать и такой вариант. Естественно, это решение мы хранили в строжайшей тайне. Но, честно говоря, в те дни я не представлял себе даже приблизительного плана действий…

Что же составляло предмет работы?

С самого начала отец заявил, что не собирается описывать свою жизнь начиная с детства. Хронологических повествований он терпеть не мог, они навевали на него тоску.

Я хочу рассказать о наиболее драматических моментах нашей истории, свидетелем которых мне пришлось быть. В первую очередь о Сталине, о его ошибках и преступлениях. А то я вижу, опять хотят отмыть с него кровь и возвести на пьедестал. Хочу рассказать правду о войне. Уши вянут, когда слушаешь по радио или видишь по телевизору жвачку, которой пичкают народ. Надо сказать правду - так сформулировал он свою программу.

Поначалу он не собирался освещать период своей службы на высших партийных и государственных постах, считая это то ли нескромным, то ли ненужным по каким-то неведомым мне причинам. Я доказывал, что его собственная жизнь, события, происходившие после Сталина, не менее интересны и важны для истории. Отец не возражал, отмалчивался. Да в то время этот спор был беспредметен - он только приступил к выполнению намеченного.

Начал отец с 30-х годов, с периода своей работы на Украине и в Москве. Потом он перешел к рассказу о подготовке к войне, ее трагическом начале, об отступлении под ударами немцев. То, что он говорил, сильно расходилось с официально признанной в то время версией истории первого периода войны, с многочисленными, весьма сомнительными публикациями на эту тему. Его же описания трагических и героических событий 1941 года поражали меня как читателя. Редактируя, я старался не упустить ни слова, ни в коей мере не исказить мысли автора. Для меня отец был единственным правдивым источником информации. И теперь сохранение этих воспоминаний для будущих поколений становилось делом моей жизни…

За войной последовал послевоенный период: восстановление хозяйства на Украине, голод, интриги, появление в Киеве Кагановича и его отзыв оттуда, перевод отца в Москву, «ленинградское дело», несостоявшееся «московское дело» и многое, многое другое.

Материала накопилось чрезвычайно много. Мы стали невольно путаться: о чем был разговор, о чем не был. Решили как-то упорядочить работу. Целую неделю я составлял план - своеобразный перечень вопросов, о которых, на мой взгляд, следовало говорить в первую очередь. В воскресенье мы его обсудили, отец забрал листочки, чтобы все обдумать на досуге. Через неделю у нас был готов вариант плана. По нему и работали в последующие годы, вычеркивая выполненные пункты, а то и вписывая новые, изначально забытые.

Предполагалось осветить основные моменты современной жизни: целину и проблемы сельского хозяйства, развитие промышленности, пути реорганизации народного хозяйства, вопросы обороны - формирование армии и военной промышленности, способы демократизации нашего общества, проблемы отношений отца с интеллигенцией. Не забыли мы и международные дела: борьбу за мир, первые встречи с западными государственными деятелями в Женеве, различные контакты и визиты, проблему мирного сосуществования, вопросы разоружения и запрещения ядерного оружия.

Хотя отец работал по плану, но в силу своего характера очень часто, увлекаясь, он уходил далеко в сторону, попутно вспоминая о событиях, далеких от заданной темы. К сожалению, не все намеченное удалось реализовать. Так и остались незафиксированными мысли отца о путях демократизации нашего общества, его идеи об установлении предельных сроков пребывания на государственных и партийных постах, о выборности и гласности работы государства и партии, установлении конституционных гарантий прав граждан, исключающих повторение террора 1930-х годов.

Не получился и раздел о творческой интеллигенции, в котором отец хотел дать оценку событиям, происходившим в последний период его пребывания у власти. Очень ему хотелось объяснить мотивы своего поведения. Но времени не хватило. Последняя запись незадолго до смерти была как раз посвящена этому вопросу, но оставила его неудовлетворенным.

Сотри все, я потом передиктую, - попросил меня отец.

На передиктовку времени уже не оставалось. Я не послушался отца, и теперь эта запись (он сам ее озаглавил «Я - не судья») - единственное сохранившееся воспоминание на эту тему…

Работа велась слаженно и продуктивно. Наша троица - отец, Лора и я - хорошо сработалась.

Ну а куда же делись многочисленные в нашей семье журналисты? О Леве Петрове я уже говорил. Он и дальше помогал отцу. Правда, длилось это сотрудничество недолго. Лева тяжело заболел, работать больше не мог, а в 1970 году его не стало. Юля занималась маленькими дочерьми, да и по профессиональному складу она была далека от политической журналистики.

Рада в мемуарные дела не вмешивалась. Делала вид, что их просто не существует - ни магнитофона, ни распечаток. Она всецело была занята журналом. В свои не слишком частые наезды в Петрово-Дальнее она уютно устраивалась на диване под картиной, изображающей разлив весеннего Днепра. Там она вычитывала гранки, правила статьи для «Науки и жизни». Рядом с ней блаженствовала кошка. Отец обижался на такое невнимание к его деятельности.

К тому времени я втянулся в прежде незнакомый мне труд, увлекся им, считал работу над мемуарами своим делом. Я постоянно думал о них, приставал к отцу с предложениями и советами. Мне мерещились красиво изданные тома. Так что ко всякому вмешательству в мою новую «епархию» я бы отнесся ревниво, как к вторжению непрошенного гостя. Потому-то индифферентность сестры меня устраивала.

Особое отношение у отца было к Алексею Ивановичу Аджубею. Поначалу именно с ним связывал он свои надежды, видел в нем основного помощника. Это было вполне естественно. В недавнем прошлом Аджубей постоянно сопровождал отца в поездках, вместе с другими видными журналистами входил в рабочую группу при Первом секретаре ЦК КПСС и Председателе Совета Министров СССР, помогавшую ему в составлении выступлений, документов, проектов новых законов. Да и сам он - бывший главный редактор газеты «Известия» - много писал, считался способным журналистом. Теперь они оба в опале, и кому как не зятю помочь тестю в его «литературной» деятельности.

Поначалу все шло к тому. Алексей Иванович поддерживал идею работы над мемуарами. Правда, сам помощь не предлагал, но в ту пору дело только затевалось. Со временем его отношение стало меняться. Упоминать о мемуарах он перестал, разговоров о них с отцом стал избегать. Видимо, он решил проявить осторожность, развитое политическое чутье подсказывало ему опасность такого сотрудничества. В те годы, в середине шестидесятых, Алексей Иванович еще не терял надежды на возобновление политической карьеры. Он несколько отошел от шока после ноябрьского (1964 г.) Пленума ЦК и искал путей возвращения к активной деятельности. Все свои надежды он связывал с Шелепиным. Еще недавно совсем было поникший, Алексей Иванович снова расправил плечи. Приезжая в Петрово-Дальнее, он вызывал то одного, то другого на улицу и таинственно сообщал:

Скоро все переменится. Лёня долго не усидит, придет Шелепин. Шурик меня не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать.

Действительно, такие слухи циркулировали во множестве, и этот вариант развития событий вовсе не казался невероятным. Аджубей подкреплял свои слова ссылками на разговоры с приятелями по комсомолу - то на Григоряна, то на Горюнова. Однажды даже таинственно сообщил, что встречался с самим Александром Николаевичем.

Я и верил, и не верил этим словам. В одном не сомневался - без Хрущева Аджубей Шелепину просто не нужен.

Можем ли мы осудить Алексея Ивановича за его стремление вернуться на политическую арену? Думаю, нет. Ведь ему тогда было чуть больше сорока лет. Естественно, в такой ситуации он счел за благо несколько отдалиться от отца и сделать это так, чтобы его шаг заметили.

Таким образом, участие в работе над мемуарами могло ему только навредить. Вскоре выяснилось, что Брежнев совсем не переходная фигура и знает, как удержать власть в руках. Вопрос прихода к власти Шелепина отпал, но тут произошли новые события, которые не оставили у Алексея Ивановича и мысли о возможном участии в работе над воспоминаниями. Затронули они всех нас, и отца, и меня, и в какой-то степени оказали влияние на судьбу мемуаров.

Летом 1967 года, когда о Хрущеве, казалось, прочно забыли, его имя вдруг опять взбудоражило мир. Ничего особенного не произошло, просто американцы решили сделать биографический фильм о бывшем советском лидере. У нас же это было квалифицировано как провокация, почти как антисоветская вылазка.

Дело в том, что к 1967 году Брежнев уже с трудом переносил даже простое упоминание о Хрущеве. Люди такого склада, с одной стороны, добрые и слабые, с другой - тщеславные, по-особому относятся к своим дурным поступкам, по-своему переживают их. Совершив их, они переносят всю свою ненависть на жертву, пытаясь тем самым доказать и себе, и окружающим собственную правоту. Упоминание имени отца в какой-то степени мешало упрочению его собственного имиджа - ведь многое из того, что в тот момент приписывал себе Леонид Ильич, началось задолго до него, все ощутимее теряя набранный поступательный ход. Естественно, подобные настроения начальства передавались и подчиненным.

Порой доходило до смешного. Смешного, если речь не шла о людях, облеченных практически неограниченной властью. В Крыму, по дороге из Симферополя в Ялту, на склоне горы раскинулось село Никита. В стародавние времена оно дало приют знаменитому Никитскому ботаническому саду. Однажды, проезжая мимо селения по дороге на крымскую дачу, Брежнев бросил взгляд на придорожный указатель «с. Никита» и недовольно поморщился. Его гримаса не осталась незамеченной: через несколько дней на том же месте появился иной знак «с. Ботаническое», а ботанический сад сохранил свое старое наименование, но теперь оно звучало сюрреалистически: «Никитский ботанический сад в селе Ботаническое». И этот случай не единичный. Постепенно накапливавшаяся в душе Брежнева внутренняя неприязнь к отцу перерастала в откровенную ненависть.

В этой обстановке вслед за выходом на Западе фильма о Хрущеве разразился скандал.

У нас в стране этого фильма пока никто не видел, была только информация о нем. Говорили, что он построен на съемках на даче, отец в нем дает несколько интервью, одно страшнее другого. Мне удалось посмотреть этот фильм, к сожалению, уже после смерти отца.

Как и следовало ожидать, ничего сенсационного или крамольного в нем не было. Он построен исключительно на архивных материалах, фото- и кинодокументах. Весь сыр-бор разгорелся из-за двух-трех минут в конце: там показывают отца, сидящего в «буссаковской» накидке у костра, рядом Арбат. Отец что-то рассказывает. Звучание голоса приглушено, на него наложен дикторский текст - что-то о годах юности, потом о Кубе… Таких сцен у костра в жизни отца было множество.

Я в ту пору занимался киносъемкой и постоянно таскал с собой восьмимиллиметровую камеру. Многие из гостей тоже приезжали с фотоаппаратами и кинокамерами. Я уж не говорю о постояльцах соседнего дома отдыха - фото с отцом на память входило в «культурную программу». При желании пленки легко могли попасть за рубеж. Ничего предосудительного в этом не было. Скажем, если бы меня попросили, я бы и сам мог снять этот фрагмент.

Но в фильме была не моя съемка. Как выяснилось много позже, снимал Юра Королев, профессиональный фотограф, работавший в те годы вместе с Аджубеем в журнале «Советский Союз» и одновременно, с разрешения властей, сотрудничавший с американским агентством «Ассошиэйтед Пресс». Кроме того, семья Королевых дружила с Юлей и Левой. Время от времени Юра навещал отца, делал фотографии, трещал киноаппаратом. Его съемки, видимо, дополнились архивными материалами - фрагментами магнитофонных записей голоса отца, сделанных до 1964 года: он тогда частенько рассказывал о донбасском периоде своей жизни, о своем друге шахтерском поэте Пантелее Махине. Впрочем, это могли быть и современные записи. Он любил при гостях вспоминать о свой молодости. Карибский кризис тоже был его любимой темой.

Реакция на фильм не заставила себя ждать. Отца не трогали и ничего у него не спрашивали. Гнев обрушился на окружающих.

Первым на ковер вызвали начальника охраны Мельникова. Мельниковым давно были недовольны. Считали, что он слишком «прохрущевский» человек, старается угодить ему во всем, словом, делает все, чтобы скрасить Хрущеву жизнь. Его поведение не отвечало духу времени. Фильм явился хорошим поводом для расправы. Его обвинили в потере бдительности - как он мог допустить, чтобы отец дал интервью иностранному журналисту? То, что никакого иностранного журналиста на даче ни разу не было, никого не интересовало.

В результате Мельников был снят с должности и уволен из органов КГБ. Я с ним потом встретился. Он работал комендантом в одном доме отдыха, постарел, поседел, плохо видел. А последний раз я его видел на похоронах отца. Он пришел проститься.

Место Мельникова занял Василий Михайлович Кондрашов - совсем другой человек, более «современный» работник. Он старался уколоть отца по мелочам, на его просьбы стандартно отвечал, что узнает у начальства. Через несколько дней обычно следовал ответ: «Нельзя. Вам не положено». Возможно, это и не было чертой его характера: просто он строго выполнял инструкции, памятуя о судьбе своего предшественника. Замена начальника охраны должна была, по замыслу начальства, предостеречь отца, напомнить ему, в чьих руках сегодня и сила, и власть.

Однако отец сделал вид, что происшедшие изменения его не касаются. Даже в разговорах с нами он почти не затрагивал этой темы. На работу над мемуарами эта акция властей влияния не оказала. Отец не только не забросил диктовку, но заработал с удвоенной энергией.

Пик работы над мемуарами пришелся на зиму 1967/68 года. Брежнев к тому времени уже набрал силу и начал внимательно следить за отражением своей личности в зеркале истории. «Малая земля» и «Возрождение» были еще, видимо, в отдаленных планах, но первые ростки нового культа уже вызрели.

Донесение, что Хрущев диктует мемуары, чрезвычайно обеспокоило Леонида Ильича. Решено было заставить отца прекратить работу. Но как?

Рассматривались, наверное, разные варианты. Устроить обыск на даче? Изъять записи силой? Нельзя. Скандала не оберешься. Прославишься на весь мир держимордой, а Хрущева выставишь мучеником. Что же делать? Оставалось одно - встретиться с Хрущевым и убедить его прекратить писать мемуары, а что есть - отдать в ЦК. Не удастся убедить - заставить. Припугнуть, в конце концов.

Самому встречаться с бывшим патроном Брежневу не хотелось. Хватило встречи в 1965 году.

Вызвать к себе Хрущева, провести с ним беседу и попытаться покончить с мемуарами Брежнев поручил Андрею Павловичу Кириленко, своему первому заместителю в ЦК, человеку грубому и нахрапистому. Этот спуску никому не даст. К нему присоединили Арвида Яновича Пельше, Председателя КПК, чтобы он оказал давление одним своим присутствием: с Комитетом партийного контроля не шутят. Третьим был Петр Нилович Демичев. Он в прошлом близкий к Хрущеву человек, так что при необходимости сможет разрядить обстановку, а то и убедить Хрущева не делать глупостей. Примерно такое решение было принято весной 1968 года. Оставалось действовать.

В апреле 1968 года, накануне дня рождения отца, я, как всегда, на выходные приехал в Петрово-Дальнее. Отца в доме не было. Мама сказала, что он пошел на опушку посидеть на солнышке.

Отец очень расстроен. Вчера его вызывал в ЦК Кириленко, требовал прекратить работу над мемуарами, а что есть - сдать. Отец разнервничался, раскричался там, вышел большой скандал. Он сам тебе все расскажет, - продолжала она, - только ты к нему особенно не приставай. Он сильно перенервничал и плохо себя чувствует.

Расстроенный, я отправился вниз по тропинке. На лавочке сидел отец. Рядом лежал Арбат. Отец не заметил, как я подошел, а когда я молча сел рядом, не сразу повернул голову. Мы молчали. Отец выглядел усталым, лицо его посерело и постарело.

Повернувшись ко мне, он спросил:

Ты уже знаешь? Мама тебе рассказала? Я кивнул головой.

Мерзавцы! Я сказал все, что о них думаю. Может быть, хватил лишнего, но ничего - это пойдет им на пользу. А то они думают, что я буду перед ними ползать на брюхе.

Я решил внести ясность.

Мама мне практически ничего не рассказала. Только то, что тебя вызывал Кириленко и требовал прекратить работу над мемуарами.

Так и было. Каков мерзавец! - повторил отец и начал рассказывать.

По мере рассказа лицо его оживало, глаза стали злыми, видно было, что он заново переживает каждую фразу, каждую реплику.

автора Марголис Михаил

Глава шестая Возвращение «золотого» состава. «Синтез рекордз». Взятие Красной площади. Первые мемуары Финальная десятилетка ХХ века началась для «Машины» с легкого мандража вскоре сменившегося козырными достижениями. Взамен отвергнутого Зайцева группа вернула в

Из книги Неувядаемый цвет: книга воспоминаний. Т. 3 автора Любимов Николай Михайлович

Лингвистические мемуары

Из книги Верлен и Рембо автора Мурашкинцева Елена Давидовна

I. Мемуары 1. Berrichon P. La vie de Jean-Arthur Rimbaud. P., 18972. Delahaye temoin de Rimbaud. Textes reunis et commentes - avec des inedits - par Frederic Eigeldinger et Andre Gendre. Neuchatel, 19743. Izambard G. Rimbaud tel que je l’ai connu. P., 19634. Lepelletier E. Paul Verlaine, sa vie, son oeuvre. P., 19075. Rimbaud raconte par Paul Verlaine. Introduction rt notes de Jules Mouquet. P., 19346. Rimbaud I. Reliques. Rimbaud mourant - Mon frere Arthur - Le dernier

Из книги А теперь об этом автора Андроников Ираклий Луарсабович

УСТНЫЕ МЕМУАРЫ Если бы устную речь можно было всегда без потерь переносить на бумагу и даже на магнитную ленту, не было бы профессий и даже самих понятий: оратор, проповедник, агитатор, сказитель, учитель, - то есть мастеров устной речи. Представьте себе ашуга с книгой в

Из книги На взмахе крыла автора Ставров Перикл Ставрович

ПОЛУЗАБЫТОЕ(мемуары) Парижское объединение писателей устраивает ряд литературных вечеров, посвященных памяти ушедших поэтов. Вот и мне хочется на этих столбцах вспомнить о нескольких замечательных фигурах литераторов, восстановить некоторые черты нашего смутного

Из книги Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. автора Несмелов Арсений Иванович

Из книги Самые закрытые люди. От Ленина до Горбачева: Энциклопедия биографий автора Зенькович Николай Александрович

МЕМУАРЫ, ХРОНИКИ Аджубей А. И. Те десять лет. М., 1989.Болдин В. И. Крушение пьедестала: Штрихи к портрету М. С. Горбачева. М., 1995.Воротников В. И. А было это так.. Из дневника члена Политбюро ЦК КПСС. М., 1995.Воротников В. И. Такое вот поколение... М., 1999.Горбачев М. С. Жизнь и реформы. В 2-х

Из книги Великий Яковлев. «Цель жизни» гениального авиаконструктора автора Остапенко Юрий А.

Мемуары Вообще, чтение мемуаров – увлекательное занятие. Раскрыть свою душу перед незнакомыми людьми, рассказать о сокровенном – на это не каждый решится. Этот литературный жанр, при всей его внешней простоте, очень коварный и непредсказуемый по своим последствиям. Илья

Из книги Томас Венцлова автора Митайте Доната

Мемуары ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АННЕ АХМАТОВОЙАнна Ахматова: последние годы: Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова. СПб.: Невский диалект, 2001. С. 76-91.РУССКИЙ ЕВРОПЕЕЦЕфим Эткинд: Здесь и там. СПб.: Академический проект, 2004. С.

Из книги Дитя души. Мемуары автора Леонтьев Константин Николаевич

Из книги Биография Мигеля Серрано: И будет сказание вечным автора Серрано Мигель

Ретроспектива и мемуары Уже частично отстранившись от публичной деятельности, вступив в пору старости, Серрано берется за мемуары. Первоначально запланированные три тома обернулись четырьмя - и их называют лучшими из всех мемуаров чилийских национальных

Никита Сергеевич Хрущев

Воспоминания. Время. Люди. Власть. Книга 1

© Хрущев Н.С., наследники, 2016

© Хрущев С.Н., иллюстрации, 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Предисловие редактора к первому изданию 1999 года

Завершилась почти тридцатилетняя работа по подготовке издания полного текста воспоминаний моего отца Никиты Сергеевича Хрущева. Когда он начинал диктовать их, то не раз повторял: «Они этого не допустят, я их знаю…» Отец, конечно, имел в виду тогдашних правителей страны: Брежнева, Суслова, Подгорного и других. Действительно, в июле 1970 года рукописи и магнитофонные ленты изъял КГБ. Работа остановилась. Но одновременно этот шаг власти дал толчок к публикации воспоминаний на Западе, в США. Там уже хранилась «резервная» копия воспоминаний.

В 1970 году вышел первый том «Хрущев вспоминает», а в 1974 году – «Хрущев вспоминает. Последнее завещание». Книги произвели большое впечатление на читателя. Советский лидер откровенно делился своими взглядами на мир, обсуждал пути его переустройства, рассказывал, как делалась политика во времена Сталина и в период реформ 1953–1964 годов. Двухтомник переведен с английского на 15 языков и был издан практически во всех цивилизованных странах. Кроме Советского Союза…

От всех предыдущих изданий 70-х годов в США и других странах, а также журнальных публикаций начала 90-х у нас дома нынешнее издание отличается отсутствием каких бы то ни было купюр. В американских изданиях по понятным причинам редактирование происходило без участия автора, без его консультаций. И многое из надиктованного, что, по мнению американских издателей, не представляло интереса для массового западного читателя, редакторы из окончательного текста исключили. В 1990 году в США вышел третий том воспоминаний «Хрущев вспоминает. Магнитофонные ленты гласности». В него вошли отрывки, которые, по соображениям личной безопасности, не были включены в первые две книги: кое-какие секреты, касающиеся ракет, свидетельства работы супругов Розенберг на советскую разведку и другие факты, разглашение которых могло дать властям повод для «принятия мер». Не получили тогда американцы и последние три кассеты диктовок отца. По чисто техническим причинам их не удалось передать.

Публикация воспоминаний отца у нас дома стала возможной лишь в конце горбачевской перестройки. Журналы «Огонек» и «Вопросы истории» первыми стали печатать мемуары Никиты Сергеевича Хрущева. Начав публикацию воспоминаний с февраля 1990 года, журнал «Вопросы истории» завершил ее спустя пять лет. В этом поступке проявились настойчивость и мужество главного редактора журнала А.А. Искендерова. Вскоре после журнальной публикации издательство «Вагриус» выпустило однотомник воспоминаний. В него вошли отдельные главы из «Вопросов истории». В нашей стране также стала известной пиратская публикация воспоминаний на русском языке Валерия Чалидзе. Это были маленькие желтые книжечки с распечатками отрывков с хранившихся в США в Колумбийском университете магнитофонных лент. И вот теперь, благодаря «Московским новостям», преодолев нелегкий и долгий путь к читателю, выходит первое полное издание воспоминаний в 4 книгах. Страдания и переживания позади… Все пережитое отцом, перипетии создания и публикации его воспоминаний перекликаются, как ни странно, с историей мемуаров другого российского государственного деятеля, реформатора из другой эпохи, тоже председателя правительства – Сергея Юльевича Витте. Оба в своих реформах замахнулись на многое, и обоим далеко не все удалось. Оба покинули свой пост отнюдь не добровольно, но мирно. Оба оказались как бы в тени последовавших за ними куда как менее ярких политиков. Оба писали свои воспоминания приватно, при прямом противодействии властей. Даже изданы воспоминания обоих государственных деятелей были сначала за границей, а уж потом, с большим опозданием, на Родине…

Редактировать магнитофонные записи отца оказалось нелегко. При жизни Никиты Сергеевича я успел обработать около полутора тысяч страниц. По выходным дням мы обсуждали с отцом проделанную мной за неделю работу, вносили поправки и дополнения, и только после этого обретший окончательный вид текст шел в перепечатку.

Когда отец диктовал, ему порой не хватало собеседника, к которому он мог бы обратиться. С участием собеседника, как он говорил, у него появлялся больший интерес к этой работе и воспоминания становились живее. Но не всегда собеседник оставался молчаливым, особенно если это был Петр Михайлович Кримерман, большой друг нашей семьи, экономист, журналист и фотохудожник. Монолог нередко превращался в диалог. По просьбе отца я убирал все, что касалось второго голоса. Впоследствии, пересматривая исходные тексты, я пришел к заключению, что превращение диалога в монолог несколько обедняет текст. Но такова была воля автора, и мы не стали ничего менять в публикации, тем более что это было лишь эпизодически.

После смерти отца работа несказанно усложнилась. Требовалось не только сохранить стиль, но и не упустить ни одного нюанса, ненароком не исказить мысль. Мне кажется, что мы справились с задачей.

Настоящая публикация полного текста мемуаров завершает целый этап и моей собственной жизни, связанной с кропотливой расшифровкой и редактированием почти 4000 машинописных страниц, с работой первоначально по сохранению этих ценных для истории воспоминаний, а затем их публикации.

Вряд ли можно было это сделать успешно одному, без помощников. Одним из первых была Леонора Никифоровна Финогенова. Она одна распечатала все магнитофонные ленты – труд сам по себе гигантский. Если же вспомнить условия тех лет, в том числе и технические, то ее труд воистину можно назвать подвигом. Не сломили Леонору ни запугивания КГБ, ни угрозы лишить ее свободы. К счастью, до ареста дело не дошло.

У истоков этой работы стоял муж моей племянницы Юли, журналист Лев Петров. Его убежденность в чрезвычайной важности мемуаров оказала определенное влияние на решение отца в момент колебаний: «Начинать? Не начинать?» К сожалению, Лева не смог активно участвовать в дальнейшей работе. Вскоре он тяжело заболел, дни его были сочтены. И, конечно, мама, Нина Петровна, – хранитель семейного очага. Она оберегала нашу работу как могла. В самом начале, пока на нашем горизонте не появилась профессиональная машинистка Леонора Никифоровна, мама печатала сама.

Большую работу проделал редактор журнала «Вопросы истории» Анатолий Яковлевич Шевеленко. Он редактировал весь журнальный вариант воспоминаний, сверял все имена и даты, ряд фактов и т. д.

Огромное спасибо тем, кто в те годы рисковал, помогая нам уберечь воспоминания от конфискации, в первую очередь моему другу профессору Московского технического университета (МВТУ им. Баумана) Игорю Михайловичу Шумилову, сохранившему копии магнитофонных лент и распечатки. Часть пленок находилась на хранении у мужа моей покойной сестры Елены профессора Виктора Викторовича Евреинова.

И отец, и я понимали, что все наши усилия могут пойти прахом, если не переправить воспоминания в одну из западных стран. Отправка десятков магнитофонных лент и тысяч страниц рукописи по ту сторону границы – дело непростое. Браться за него самим, без помощников, нечего было и думать. Хорошо, что помощники нашлись. Не все действовали бескорыстно, но не это главное. Они оказались людьми надежными. Я не знаю всех имен. Тогда, в условиях строжайшей конспирации, любое знание таило в себе опасность. Поэтому я назову только некоторых из них. Луи Виталий Евгеньевич взялся «дирижировать» эту опасную затею. Ему это блестяще удалось. На начальной стадии помогал ему Лев Петров. Конечно, все участники этой операции были обыкновенными гражданами, вступившими в игру с профессионалами. И могли «погореть» немедленно. Но в КГБ нашлись люди, которые в силу различных причин решили помочь нам, сделали вид, что ничего не происходит. Одним из них, кажется, был и Юрий Владимирович Андропов. Скорее всего, он уберег нас от неизбежного провала.

С американской стороны судьбой рукописей занимался Джеролд Шехтер, в то время представитель журнала «Тайм» в Москве. Со своей миссией он справился превосходно, а уж как он все это проделывал, кто ему помогал, знает лишь он один. Переводил тексты на английский язык и редактировал их Строуб Тэлботт, человек прекрасной души, высокой научной порядочности. Он донес до читателя не только содержание, но и дух, образ автора, сохранив неизменную благожелательность даже в тех случаях, когда отец весьма резко отзывался о его родине, Соединенных Штатах Америки.

Мой сын, Никита Сергеевич Хрущев-младший, приложил немало сил к тому, чтобы наша общая мечта реализовалась, чтобы книга на русском языке стала реальностью. Осуществить это решили издательский дом «Московские новости» и его президент Вайнштейн А.Л. Редактирование, составление, подготовку к изданию четырехтомника взял на себя Резниченко Г.И., опытный редактор и публицист, в недалеком прошлом ответственный секретарь журнала «Новый мир». Издание включает в себя как сами воспоминания с вариантами магнитофонных записей Н.С. Хрущева, так и сопутствующие тому периоду документы и материалы, которые даются в «Приложении», а также богатый справочный аппарат. Такой подход делает мемуары Н.С. Хрущева доступными более широкому кругу читателей, не только ровесникам описываемых событий, но и тем, кто строит новую Россию. Я сердечно благодарю «Московские новости» и всех его сотрудников, прямо или косвенно причастных к этому изданию.

На пенсии:

воспоминания и размышления

Тяжело тому, кто все помнит!

Гете

Неожиданная отставка была воспринята Хрущевым как крах всей жизни. Многие годы работа была для него всем - и творчеством, и радостью, и постоянной тревогой. К его словам прислушивался весь мир. И вот - безвестность, тихое растительное существование в окружении семьи и охраны.

«Замолчали многочисленные телефоны, - вспоминает Сергей Хрущев. - Молчаливые трубки без знакомого басовитого гудка казались мертвыми… У ворот застыла «Чайка», заменившая привычный «ЗИЛ», который полагался только троим в стране: Первому секретарю ЦК, Председателю Президиума Верховного Совета и Председателю Совета Министров. «Чайка» у ворот простояла недолго. В тот же день она исчезла так же незаметно, как и появилась, а еще через полчаса на ее месте оказалась «Волга» - автомобиль рангом пониже. В свое время инициатива отца - упразднить или хотя бы сократить персональные автомобили - вызвала сильное недовольство среди руководителей всех рангов. Теперь наступил их черед… Передавали слова одного начальника: «Хотел нас на «Волги» пересадить? Пусть теперь сам попробует».

В будущем отца ожидало множество подобных мелких уколов».

Его сразу же отрезали от внешних источников информации, резко ограничили контакты, фиксировали посетителей и телефонные звонки. «Хрущева боялись, - свидетельствует его сын Сергей. - Поверженный, он казался опасным, все ждали от него чего-то неожиданного, каких-то действий. Никто не хотел поверить, что он ничего не собирается предпринимать, смирившись со своей участью. Очень трудно было представить отца, человека кипучей энергии, пенсионером, не помышляющим о политической деятельности».

Сам Хрущев в первые после отставки дни сокрушался: что он теперь будет делать без работы, как жить?! Иногда впадал в какое-то оцепенение, возможно, прокручивал в памяти события последних дней. Его личный врач Владимир Беззубчик прилагал все усилия, чтобы снять с Хрущева стресс, но лекарства мало действовали. Со временем Хрущев стал привыкать к своему положению. Он начал много читать, в основном русскую классику, по вечерам ловил «Голос Америки» и «Би-би-си», узнавал, что происходит в мире.

31 декабря вся семья собралась вместе - отмечали наступление нового 1965 года. Хрущеву никто не звонил, все словно забыли о нем. Но поздно вечером неожиданно позвонил Анастас Микоян и тепло поздравил Никиту Сергеевича с Новым годом.

Спасибо, Анастас! - ожил Хрущев, услышав голос своего давнего соратника. - И тебя поздравляю с Новым годом… Спасибо, бодрюсь. Мое дело теперь - пенсионерское! Учусь отдыхать…

В начале 1965 года Хрущев и его семья переехали на дачу в Петрово-Дальнем, где Никита Сергеевич и провел последние годы жизни. Его деятельная энергия требовала выхода. Сначала, неожиданно для близких, Хрущев увлекся фотографией, потом - гидропоникой. Несколько раз ходил на рыбалку, но это занятие ему не понравилось:

Сидишь, чувствуешь себя полным дураком! Так и слышишь, как рыбы под водой над тобой потешаются. Не по мне это!

Внимательно следил он за событиями во внутриполитической жизни страны. Хрущев видел, что от многих его нововведений новые руководители отказались, и это вызвало у него явное неодобрение. Сергей Хрущев вспоминает, что после отставки отец, оставшись, в сущности, человеком двадцатых годов, ведь до этого он жил в другом измерении, с трудом осваивался в реально существующем мире. Его удивляли самые обыденные факты и явления. Особенно болезненно переживал факты взяточничества, бюрократизма, лени. Один из охранников как-то в разговоре упомянул, что нарушил правила уличного движения, пришлось откупиться, дать милиционеру трешку. Этот случай произвел на Никиту Сергеевича тягостное впечатление, он не раз пересказывал его и возмущался:

Разве можно себе представить! Люди, поставленные охранять закон, берут взятки! Как же мы будем строить коммунизм?..

Всегда считающий себя знатоком международных отношений, Хрущев и на пенсии внимательно следил за тем, что происходит в мире. Сергей Хрущев вспоминает, что отец рядом с телевизором повесил на ширму большую политическую карту мира - по ней он уточнял места событий, о которых сообщалось в новостях.

Особенно интересовали его события в Африке, где шел процесс становления молодых независимых государств.

Но главным делом для Хрущева в эти последние годы жизни стали его мемуары. Сергей Хрущев свидетельствует, что отец не любил читать мемуарную литературу. Ему привозили книги Черчилля, де Голля, дневники Валуева, записки Витте, но он только листал их и откладывал в сторону. Все началось с воспоминаний военных, которые стали широко издаваться в шестидесятые годы. Хрущев, прошедший почти всю войну, считал, что и мемуары, и художественная литература о войне не говорили всей правды, искажали истину. Задевало Хрущева и то, что о нем нигде не было ни малейшего упоминания. Опального правителя приказано было забыть, и цензура строго за этим следила.

Никите Сергеевичу рассказали, что на одной из встреч генералу Батову, прошедшему с ним полвойны, задали вопрос о роли Хрущева в войне и был ли Хрущев в Сталинграде? Батов замешкался, а потом сказал, что не знает, был ли Хрущев в Сталинграде, и что он вообще не знает, где тот был во время войны.

Изо дня в день, диктуя воспоминания, Хрущев как бы заново переосмысливал свою жизнь. Он все глубже погружался в себя и в переживаемые события, стремясь по возможности честно передать потомкам свое понимание исторического творчества. «Заранее знаю-, говорит он на первых страницах своих мемуаров, - что нет такого мнения, которое бы всех удовлетворяло, да я и не преследую этой цели. Но хотел бы, чтобы среди тех мнений, которые будут в той или иной форме записаны и останутся как наследство для будущих поколений, и мое мнение было известно… Не думаю, что то, что я скажу, - обязательная истина. Нет, истину будет находить каждый, сопоставляя разные точки зрения по тому или иному вопросу в то или иное время. Только этого я и хочу».

Да, Хрущев на пенсии, вдали от властных интриг и амбиций, - это совсем другой человек: искренний, размышляющий, терпимый. Нет уже самоуверенного правителя, безапелляционно раздающего ценные указания. В прошлом остались «долгие продолжительные аплодисменты», славословия в честь «великого ленинца», «несгибаемого борца за мир».

Когда Хрущев начал работу над мемуарами? Обратимся к стенограмме беседы с ним в КПК 10 ноября 1970 года.

Хрущев. Я знаю и повторяю вам, что ряд положений, которые имеются в этих диктовках, правдивы, и я за них абсолютно ручаюсь… Вы помните, товарищ Пельше, разговор у товарища Кириленко. Записи тогда не было. Я сказал: если бы мне помогли, дали бы машинистку, ЦК получил бы эти материалы.

Пельше. То есть с самого начала вы действовали нелегально.

Хрущев. Не пугайте меня нелегальщиной. Нельзя упрощенно подходить… Меня вызывали в ЦК.

Пельше. Это было в 1968 году.

Постовалов. А писать вы раньше начали.

Хрущев. Я тогда только что начал писать.

Итак, 1968 год! Но, похоже, что Хрущев здесь слукавил. К воспоминаниям он приступил, как минимум, в начале 1967 года. Хрущев надиктовал уже большой массив материала, от XIV партконференции до Женевской встречи 1954 года, но тут на Ближнем Востоке летом 1967 года разразилась шестидневная война. Естественно, что он откликнулся на происходящее, причем, очень эмоционально, как в лучшие свои годы.

«С арабскими странами, - диктовал Хрущев, - мне пришлось возиться очень много, особенно после 1956 года, когда мы спасли Египет во время Суэцкого кризиса. Это очень важный район мира, и мы ему уделяли большое внимание. Но многие руководители арабских стран - люди молодые, неопытные, не прошедшие серьезную школу политической борьбы». Хрущев прямо признает, что эту войну по сути дела спровоцировал президент Египта Насер, потребовав от У Тана вывода войск ООН из пограничной зоны, но поражение арабов его расстроило: он лишний раз убедился в слабости арабских армий, их неумении воевать.

Потерпели сокрушительное поражение, а «потом начинают рассказывать сказки, - негодует он, - что там их офицеры к бабам ходили и поэтому их армию застали врасплох. Все офицеры ходят к бабам во всех странах, и нельзя на это списывать поражение… Туда ездили наши инструкторы, обругали их… А почему их разбили? Потому, что они проср…, и другого аргумента тут нет». Израиль победил, потому что он «имеет более высокую культуру, лучшую дисциплину в армии, а его офицеры обладают боевым опытом и отлично подготовлены». Тут же он выступает в роли предсказателя и считает, что в конце концов Израиль будет разбит: «Арабы ведь не глупее евреев. Все люди имеют равные возможности, надо только умело их использовать. Сегодня евреи более развиты, но это вопрос времени. Если взять первые годы нашей революции, то у нас в составе партийного актива евреи тогда имели очень высокий процент. И это вполне понятно, потому что они были более грамотные люди. Теперь же этого нет? Русские подтянулись. Ничто не вечно под луной!»

Это хрущевское отвлечение от размеренного повествования и позволяет примерно датировать начало работы над мемуарами: рубеж 1966/1967 гг. В противном случае Хрущев попросту бы не успел надиктовать до лета 1967 года большой объем материала.

Да, Хрущеву было что вспомнить. С начала тридцатых годов вращался он в окружении Сталина, был членом Политбюро, активным участником войны, потом десять лет руководил сверхдержавой, с которой в то время считался весь мир. Недаром Хрущев всегда внимательно следил за тем, чтобы ему в зарубежных поездках оказывали почести, соответствующие лидеру великой державы. «Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают (и не только спрашивают, но и рекомендуют) записать свои воспоминания, - начинает мемуары Хрущев, - потому что я и вообще мое поколение жили в очень интересное время: революция, гражданская война и все, что связано с переходом от капитализма к социализму, развитием и укреплением социализма. Это целая эпоха… Пройдет время, и буквально каждое слово людей, живших в наше время, станет на вес золота. Тем более тех людей, кому выпала доля близко стоять у руля, который направлял весь огромный корабль на перестройку общественно-политической жизни нашей страны и тем самым оказывал огромное влияние на мировое развитие».

День за днем, неделя за неделей реконструировал он основные вехи своей жизни и деятельности. XIV партийная конференция. Киев. Промакадемия. Знакомство со Сталиным. Московские будни… Ему пришлось отбросить обиды, попытаться посмотреть на себя как бы со стороны. Не всегда это получалось. Ничего не говорит Хрущев о собственном участии в сталинских беззакониях, о том, что на его руках тоже было немало крови. Но не стремился он и обелить себя. Хрущев считал, что дел злых (!) и дел добрых он совершил почти поровну, но добрых - немного больше: «Если положить на весы мои добрые дела и злые, То добрые все же перевесят».

Алексей Аджубей приводит воспоминания Нины Петровны Хрущевой о том, как создавались эти мемуары.

«Не помню точно месяца и года, но Никита Сергеевич немного успокоился и решил писать воспоминания о своей работе. Он диктовал на магнитофон. Делал он это регулярно по утрам, иногда и днем. Я переписывала с магнитофонной ленты текст. Когда накопилось много страниц, Никита Сергеевич передал пленки Сергею, чтобы перепечатала машинистка».

Нина Петровна упоминает о вызове Хрущева в апреле 1968 года к секретарю ЦК КПСС А. Кириленко, который попытался запретить ему писать мемуары и требовал сдать все уже написанное в ЦК. Но Хрущев отказался прекратить работу над мемуарами. «Разве я не имею права работать над мемуарами?» - заявил он Кириленко. Теперь это для него было смыслом всей жизни.

И вновь поток воспоминаний: встречи с Мао Цзэдуном, ухудшение отношений с Китаем, визит в США, Карибский кризис, страны народной демократии, взаимоотношения с молодыми государствами Азии и Африки. Хрущева больше тянет на международные проблемы, о внутриполитических делах и событиях он говорит меньше. Нет рассказа о XXI съезде и концепции построения коммунизма, выдвинутой на нем. Совсем мало внимания Хрущев уделяет и XXII съезду партии. Почти ничего не говорит, за исключением последней главы, о своих нашумевших стычках с либеральной интеллигенцией.

Некоторые из хорошо знавших в то время Хрущева считают, что мемуары не отражают в полной мере его политическую эволюцию. Так, один из ведущих диссидентов 60-70-х годов Петр Якир не раз встречался и беседовал с пенсионером Хрущевым. При этом они обсуждали и альтернативные варианты общественного развития, говорили о том, что делал бы Хрущев, «если бы можно было все начать сначала». Якир свидетельствует, что Никита Сергеевич сожалел о том, что не всегда был настойчивым и последовательным.

Конечно, из девяностых годов события пятидесятых - начала шестидесятых видятся более отчетливо и совсем по-иному, чем это представлялось пенсионеру Хрущеву. Несомненно, что альтернативные варианты тогда существовали, хотя бы теоретически. Но Хрущев никогда не был аналитиком, потому и мемуары его, наполненные фактами и событиями, лишены глубины осмысления.

Между тем кремлевская верхушка внимательно следила за неугомонным пенсионером. 25 марта 1970 года председатель КГБ Ю. Андропов на бланке с грифом «Особой важности» сообщал в ЦК КПСС:

«В последнее время Н. С. Хрущев активизировал работу по подготовке воспоминаний о том периоде своей жизни, когда он занимал ответственные партийные и государственные посты. В продиктованных воспоминаниях подробно излагаются сведения, составляющие исключительно партийную и государственную тайну по таким определяющим вопросам, как обороноспособность государства, развитие промышленности, сельского хозяйства, экономики в целом, научно-технических достижений, работы органов госбезопасности, внешней политики, взаимоотношений между КПСС и братскими партиями социалистических и капиталистических стран и другие. Раскрывается практика обсуждения вопросов на закрытых заседаниях Политбюро и ЦК КПСС». Тогда же в 1970 году у Хрущева состоялась беседа с И. Капитоновым и Ю. Андроповым. А в конце мая у него случился первый инфаркт. Хрущев долго болел, и работа над мемуарами замедлилась. С мая 1970 года до сентября 1971 он надиктовал не больше тридцати машинописных страниц.

Осенью 1970 года советский посол в США А. Добрынин сообщил, что одно из американских издательств собирается опубликовать воспоминания Хрущева. Это вызвало переполох в кремлевской верхушке. 10 ноября 1970 года Хрущев был приглашен к председателю Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Арвиду Пельше. Разговор состоялся жесткий.

По сообщению нашего посла в США, - сказал Пельше, - товарища Добрынина, 6 ноября в Нью-Йорке представители американского журнально-издательского концерна «Тайм» официально объявили о том, что они располагают «воспоминаниями Никиты Сергеевича Хрущева», которые будут вначале опубликованы в журнале «Лайф», начиная с 23 ноября, а затем выйдут отдельной книгой под названием «Хрущев вспоминает». Книга будет пущена в продажу 21 декабря. На днях по линии ТАСС получена информация о том, что информационные агентства и иностранная печать широко муссируют эти сообщения о предстоящей публикации «воспоминаний Хрущева» в США и ряде других стран Запада, в частности, в Англии, в ФРГ, Франции, Италии, Швеции.

Опять этот пустой разговор, - вставил реплику Хрущев.

Вы помните, - продолжал Пельше, - что некоторое время тому назад у нас с вами была беседа у Андрея Павловича Кириленко, когда вам было сказано, что путь создания ваших мемуаров, связанный с вовлечением в это дело широкого круга людей, является непартийным. И тогда вы были предупреждены, что такой путь не исключает возможности утечки материалов. Вы видите, эта утечка материалов произошла, и в этой связи вы должны понять, что несете всю полноту ответственности за это дело.

Пельше и двое его помощников добивались у Хрущева признания, как мемуары оказались в США. Однако того голыми руками взять было трудно, да и в искусстве самобытной риторики Хрущеву не было равных. Он то обвинял партийное руководство в провокации, то заявлял, что готов нести любое наказание, вплоть до смертной казни. «Я готов на крест, берите гвозди и молоток!» - возмущенно выкрикивал Хрущев. Он сворачивал разговор на воспоминания маршала Жукова и убийство Павла I, на свои заслуги в борьбе со сталинизмом и на генерала де Голля: «Пожалуйста, арестуйте, расстреляйте. Мне жизнь надоела. Когда меня спрашивают, я говорю, что я недоволен, что живу. Сегодня радио сообщило о смерти де Голля. Я завидую ему. Я был честным человеком, преданным. Как только родилась партия, я все время был на партийной работе».

Партийно-идеологическая обработка завершилась тем, что Хрущев вынужден был опубликовать опровержение:

«Как видно из сообщений печати Соединенных Штатов Америки и некоторых других капиталистических стран, в настоящее время готовятся к публикации так называемые мемуары или воспоминания Н. С. Хрущева. Это - фабрикация, и я возмущен ею. Никаких мемуаров и материалов мемуарного характера я никогда никому не передавал - ни «Тайму», ни другим заграничным издательствам. Не передавал также материалов и советским издательствам. В такой лжи уже неоднократно уличалась продажная буржуазная печать.

10.11.1970 г. Н. Хрущев».

Однако в этом опровержении нет ни слова о том, что Хрущев не писал мемуаров. Вскоре двухтомник «Хрущев рассказывает» был опубликован в американском издательстве «Литтл Браун». Так парадоксально завершал свой жизненный путь «последний романтик коммунизма» Никита Сергеевич Хрущев, став одним из первых «тамиздатчиков».

В своих мемуарах Хрущев почти ничего не говорит о вождях, сменивших его. Однако известно, что относился он к ним весьма неодобрительно. Особенно Хрущева возмущал Брежнев - своей пассивностью, бездеятельностью, отсутствием наступательного начала. Однажды в 1970 году на дачу к Хрущеву внучка Юля привезла Владимира Высоцкого. Тот уже был очень популярным, но концерты его проходили в полулегальных условиях. Высоцкий переживал из-за этого и решил посоветоваться с бывшим «первым человеком страны» - может, что-то подскажет.

Меня все поют, - говорил Хрущеву Высоцкий, - а песни мои не легализованы, я официально не признан, как бы оказался за бортом общества. Кому это нужно? Мне? Нет. Людям? Тоже нет. К кому бы вы посоветовали обратиться из членов правительства? Вы их там всех знаете.

Хрущев помолчал и сказал:

А ты их портреты видел?!

Завершаются мемуары Хрущева главой со знаменательным названием «Я не судья…» Впрочем, все названия глав и разделов были даны скорее всего не самим автором, а обработчиками и редакторами. В начале сентября 1971 года Хрущев закончил диктовку воспоминаний. Последняя глава ему не понравилась, и он собирался заново ее надиктовать. Но не успел. 5 сентября у него случился третий инфаркт.

11 сентября 1971 года Никита Сергеевич Хрущев скончался. Западные радиостанции сразу же передали эту трагическую новость. 13 сентября в газете «Правда» появилось небольшое сообщение: «Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР с Прискорбием извещает, что 11 сентября 1971 года после тяжелой, продолжительной болезни на 78 году жизни скончался бывший Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета Министров СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев». Однако официального некролога в газетах так и не появилось.

В тот же день, 13 сентября, на Новодевичьем кладбище состоялись похороны. Власти готовились к ним как к войсковому сражению, согнав к кладбищу до трех тысяч солдат внутренних войск и выставив несколько рядов оцепления. Историк и писатель Георгий Федоров, побывавший на похоронах, так описывал свои впечатления:

«Народу было не очень много, около 60 корреспондентов, кажется, только иностранных… Кроме того, было еще человек двести, среди которых немало людей с сединами… Никита Сергеевич лежал в гробу на Возвышении, окруженном венками и цветами. В ногах у него находились красные подушки с тремя Звездами Героя Социалистического Труда и орденами. Лицо его было значительным, таким значительным и спокойным, каким мне не доводилось его видеть на страницах газет и журналов, на экранах кино и телевидения. Высокий мощный лоб, волевые скулы. Казалось, на лице его запечатлелась какая-то важная дума, которой так и суждено было остаться тайной».

Даже мертвого и уже погребенного Хрущева власти боялись. Писатель Анатолий Злобин тогда записал в своем дневнике:

«Хрущев умер, но появился призрак Хрущева. Предсказанный мной на сегодня некролог в центральной прессе не напечатан, значит, у них даже хитроумности нет, есть только тупость да страх. Все соцстраны дали фото и некрологи, молчит одна ГДР. Албания объявила: умер главарь шайки ревизионистов.

Вот и получается у нас, что ничего не было: ни XX, ни XXII съездов, ни сталинских преступлений, ни хрущевской оттепели… Тупость и ложь, рождающиеся из страха».

В 1975 году на могиле Хрущева был установлен памятник, созданный Эрнстом Неизвестным. Он ощущал в реальном Хрущеве два начала - светлое и темное, доброе и злое; это, видимо, он и выразил в граните и мраморе.

| |